Виллет

Пора было начинать спектакль, и месье Поль, подобно генералу перед атакой, произнес краткую вдохновляющую речь. Не знаю, о чем он говорил, но я запомнила лишь то, что каждой из нас необходимо проникнуться величием искусства и осознать собственную незначительность. Видит бог, я подумала, что для некоторых этот совет лишний. Звякнул колокольчик. Я и еще две исполнительницы вышли на сцену. Колокольчик звякнул еще раз. Мне предстояло произнести первые слова, и месье Поль прошептал на ухо:

– Не смотрите на публику и ни о чем не думайте! Представьте, что играете перед крысами на чердаке.

В следующее мгновение занавес стал подниматься – и вдруг взлетел к потолку. На нас хлынул поток света, взорам открылся заполненный веселой публикой зал. Я вспомнила тараканов, старые коробки, изъеденный червями сундук. Реплику пусть и плохо, но все-таки произнесла. Первые слова дались с трудом: стало ясно, что пугает вовсе не толпа, а собственный голос. Незнакомые зрители никак на это не влияли: я о них не думала. Как только волнение улеглось, язык развязался, а голос обрел обычную высоту и естественные интонации, я стала думать лишь о своем персонаже и месье Поле, который внимательно слушал, наблюдал и подсказывал из-за кулис.

Вскоре пришла и окрепла уверенность в собственных силах, появилось спокойствие. Я смогла до такой степени овладеть собой, что начала замечать партнерш и с удивлением обнаружила, что некоторые играют очень хорошо, особенно Джиневра Фэншо. Девушка чувствовала себя на сцене совершенно свободно и восхитительно кокетничала с двумя поклонниками. Раз-другой я заметила, что она подчеркнуто проявила симпатию и оказала предпочтение мне – щеголю. Мисс Фэншо так воодушевленно и осмысленно посылала реплики, бросала во внимательную, благодарную толпу такие красноречивые взгляды, что мне, которая хорошо ее знала, скоро стало ясно: это предназначено для конкретного зрителя. Проследив за ее взглядом, улыбкой, жестами, я поняла, что она выбрала для себя весьма выдающийся объект: как раз на пути ее посылаемых со сцены стрел – выше всех остальных зрителей и оттого заметнее – в спокойной, но сосредоточенной позе стоял мой хороший знакомый, доктор Джон.

Картина свидетельствовала о многом, как и взгляд доктора Джона. Мне было непонятно, что он говорил, но все равно вдохновлял: я черпала в нем историю, вкладывала в роль идею и воплощала в ухаживаниях за Джиневрой. В Медведе, или истинном влюбленном, я видела доктора Джона. Жалела ли его, как прежде? Нет. Зажав в кулаке собственное сердце, соперничала с ним и достигала успеха. Понимала, что представляю пустого щеголя, но там, где попытки Медведя оказывались безуспешными, мне удавалось победить. Теперь понимаю, что играла так, словно желала и стремилась завоевать сердце главной героини. Джиневра помогала мне. Вдвоем мы изменили характер роли, покрыв ее позолотой. В антракте месье Поль признался, что не понимает, в чем причина охватившего нас внезапного озарения, и с легкой укоризной добавил:

– C’est peut-être plus beau que votre modèle, mais ce n’est pas juste[143].

Я тоже не знаю, что со мной произошло, но почему-то очень захотелось затмить Медведя, то есть доктора Джона. Джиневра мне благоволила, так разве могла я не проявить рыцарских качеств? Сохранив букву роли, я дерзко изменила ее дух. Без интереса, без вдохновения не смогла бы играть вообще, а поскольку играть было необходимо, включились еще не познанные силы, и роль приобрела новый облик.

В тот вечер я чувствовала и делала то, чего ожидала не больше, чем возможности в трансе подняться на седьмое небо. Холодно, неохотно, испуганно согласилась участвовать в спектакле, чтобы утешить и порадовать месье Поля, а спустя несколько часов играла горячо, заинтересованно, свободно – чтобы доставить удовольствие себе самой.

И все же на следующий день, чувствуя, что испытание закончилось благополучно, я охладела к любительским спектаклям. Радуясь тому, что выручила месье Поля Эммануэля и успешно испытала собственные возможности, твердо решила никогда больше не соглашаться на безумные авантюры. Склонность к драматическому выражению проявилась как часть моей натуры. Развитие неожиданно открытой способности могло бы принести не испытанный прежде восторг, но не соответствовало жизненной позиции наблюдателя. Следовало отказаться и от творческой силы, и от страсти, а потому я спрятала их под замок решимости, который не смогли взломать ни время, ни искушение.

Как только пьеса закончилась, причем с громким успехом, раздражительный деспотизм месье Поля Эммануэля бесследно исчез. Час ответственности миновал, он тут же забыл о суровости диктатора и уже через минуту стоял среди нас – радостный, добрый и общительный. Пожав всем по кругу руки и поблагодарив, месье заявил, что каждая из нас должна потанцевать с ним сегодня. Обещание пришлось дать, но я сказала, что не танцую.

– Сегодня танцуют все! – заявил месье Поль, и если бы я потихоньку не улизнула и не скрылась, наверняка заставил бы выступить во второй раз.