Все повиновались. Я тоже взяла свою порцию, однако, увлеченная работой, осталась сидеть на прежнем месте: продолжая вышивать, неторопливо жевала булочку и маленькими глотками пила молоко. Способность к хладнокровию и спокойному самообладанию стала для меня приятной новостью. Казалось, близкое присутствие такого нервного, раздражительного, колючего человека, как месье Эммануэль, словно магнит притянуло все лихорадочные, тревожные переживания и оставило лишь умиротворение и гармонию.
Профессор встал. Неужели уйдет, так ничего и не сказав? Да, шагнул к двери.
Нет, вернулся, но, кажется, лишь для того, чтобы забрать со стола забытый пенал, а еще вытащил карандаш, но тут же засунул обратно, сломав при этом грифель, закрыл пенал, положил в карман и… направился прямиком ко мне.
Ученицы и учительницы собрались вокруг второго стола и свободно разговаривали, как всегда во время еды. Привыкнув быстро и громко обсуждать новости, не потрудились понизить голос и сейчас.
Месье Поль подошел, остановился за моей спиной и спросил, что я делаю. Я ответила, что вышиваю ленту для карманных часов.
– Для кого? – уточнил он.
– Для джентльмена, одного из моих друзей.
Месье наклонился и принялся, как пишут авторы романов – в данном случае абсолютно точно, – шипеть мне на ухо обидные слова.
Сказал, что из всех знакомых ему женщин я единственная умею вести себя столь отвратительно, что поддерживать со мной дружеские отношения невозможно, и я обладаю несносным, невозможно упрямым характером. В чем заключается причина, он не знает, однако, с какими бы мирными и благими намерениями ни подошел ко мне человек, я тут же меняла согласие на противоречие, добродушие на враждебность. Он, месье Поль, всегда желал мне только добра. Ни разу не причинил зла – во всяком случае, сознательно и преднамерено, – поэтому считал, что по меньшей мере заслуживает права считаться нейтральным знакомым, невиновным во враждебных чувствах. И все же с какой немыслимой жестокостью я с ним обращаюсь! С какой язвительной колкостью! С какой мятежной дерзостью! С какой неистовой несправедливостью!
Здесь я не смогла удержаться: вытаращила глаза и потрясенно переспросила:
– Колкость? Дерзость? Несправедливость? Право, не знаю…
– Chut! à l’instsnt![255] Вот опять – vive comme la poudre![256]
Он сожалел, горько сожалел о несчастной особенности характера. Эта emportement[257], эта chaleur[258] – возможно, благотворная, но чрезмерная – способна принести огромный вред. Очень жаль. В душе он верил, что я не полностью лишена благих качеств. Если бы прислушивалась к добрым советам, была бы более сдержанной, более умеренной, менее кокетливой, не витала бы в облаках, не стремилась к внешним эффектам, к показной браваде, к вниманию и одобрению людей, примечательных исключительно высоким ростом, des couleurs de poupée[259], un nez plus ou moins bien fait[260] и огромным количеством глупости, то вполне могла бы стать полезным, даже образцовым человеком. Но сейчас…
Здесь голос профессора не выдержал накала чувств и сорвался.
В этот момент надо было бы ласково взглянуть, взять за руку, сказать несколько утешительных слов, но я боялась, что если шевельнусь, то засмеюсь или закричу от трогательной абсурдности сцены.
Казалось, месье Эммануэль закончил речь, но нет: уселся, чтобы продолжить обвинения с удобством.
Рассуждая на болезненные темы, месье Поль отважился ради моего же блага вызвать гнев и коснуться замеченных изменений в одежде. На первых порах, при редких случайных встречах в этом отношении я вполне его удовлетворяла. Серьезность и строгая простота платья вселяли надежду на высшие интересы. Чье пагубное влияние заставило прикрепить к полям шляпки цветы, предпочесть des cols brodes[261] и даже однажды появиться в алом платье, он догадывался, но пока не хотел говорить открыто.
Я снова прервала красноречивый монолог, и в этот раз в голосе прозвучали негодование и ужас.
– В алом, месье Поль? Платье было вовсе не алым, а розовым, причем бледно-розовым! К тому же под черной кружевной накидкой!
Розовое или алое, желтое или пунцовое, зеленое или небесно-голубое – какая разница? Все это легкомысленные, игривые цвета. А что касается упомянутой кружевной накидки, то она оказалась colifichet de plus[262]. Профессор вздохнул. К сожалению, он не мог коснуться темы так подробно, как желал бы: не зная точных названий всех этих babioles[263], опасался небольших словесных оплошностей, способных подвергнуть его потоку сарказма и неблагоприятному взрыву бурного темперамента, – поэтому решил ограничиться лишь общим замечанием, в точности которого не сомневался: что в последнее время костюм мой приобрел черты des façons mondaines[264], что глубоко его ранило.
Какой именно светский фасон профессор заметил в моем зимнем шерстяном платье с простым белым воротником, я так и не поняла, а когда спросила, он ответил, что все рассчитано на эффект. К тому же разве у меня на шее не было ленты или бантика?