– Если осуждаете ленту или бантик для леди, месье, то, несомненно, не одобрите такого подарка джентльмену? Я подняла вышитую золотом шелковую ленту, над которой работала, но ответом мне послужил стон, вызванный, полагаю, бесконечным легкомыслием собеседницы.
Посидев несколько минут молча, глядя на ленту, над которой я трудилась особенно прилежно, профессор спросил, вызовет ли все сказанное абсолютное и непримиримое отвращение к его персоне.
Не помню своего ответа: возможно, его вообще не последовало, – однако знаю, что нам удалось проститься вполне дружески. Подойдя к двери, месье Поль обернулся и объяснил, что не желает, чтобы его слова были восприняты как полнейшее осуждение алого платья. («Розового, розового!» – поправила я.) Он не имел намерения отрицать его достоинства (дело в том, что профессор решительно предпочитал яркие цвета), а всего лишь хотел посоветовать, чтобы я носила платье так, как будто материал был bure[265], а оттенок – gris de poussière[266].
– А цветы на шляпке, месье? – спросила я. – Они такие маленькие…
– Пусть цветы так и останутся маленькими, – ответил профессор. – Не позволяйте им распуститься полностью.
– А как же бантик, месье? Кусочек ленты?
– Va pour le ruban![267], – последовал благосклонный ответ.
С этими словами месье Поль Эммануэль удалился.
«Браво, Люси Сноу! – мысленно воскликнула я. – Навлекла на себя отповедь, праведный гнев сурового ученого, а все из-за порочного стремления к мирской суетности! Кто бы мог подумать? А ведь считаешь себя меланхоличной скромницей! Да и мисс Фэншо не напрасно зовет тебя Диогеном. А месье Бассомпьер недавно вежливо сменил тему, когда разговор коснулся неистового таланта актрисы Вашти, потому что, как он тактично заметил, «мисс Сноу выглядит смущенной». Доктор Бреттон называет тебя тихой Люси, существом незаметным и безобидным, словно тень. Ты слышала его слова, что неблагоприятные обстоятельства в судьбе мисс Сноу возникают из-за чрезмерной серьезности во вкусах и манерах; из-за недостатка цвета в характере и костюме. Таковы твои собственные впечатления и впечатления друзей. И вот пожалуйста! Появляется маленький человечек и грозно обвиняет в легкомыслии, ветрености, непостоянстве и страсти к ярким цветам. Этот строгий аскет, этот безжалостный судья собирает воедино жалкие крохи твоего тщеславия – несчастное розовое платье, маленький букетик на шляпке, кусочек ленточки, клочок кружева – и призывает ответить за каждую мелочь в отдельности и за все вместе. Ты привыкла скромно прятаться в темном уголке, и вдруг приходит кто-то и прикрывает глаза ладонью, потому что ты ослепила его слишком ярким лучом».
Глава XXIX
Именины месье Поля Эммануэля
Следующим утром я проснулась за час до рассвета, чтобы закончить ленту для часов. Для этого пришлось встать на колени в центре спальни, возле тумбы, и поймать последний свет ночника.
Весь запас золотых ниток и бисера закончился до того, как лента приобрела длину и богатство рисунка, к которым я стремилась. Я сделала ее двойной, поскольку знала: согласно закону противоположностей для одобрения адресата была абсолютно необходима максимальная эффектность подарка. В качестве последнего штриха требовалась маленькая золотая пряжка. К счастью, именно такая нашлась на застежке моего единственного ожерелья. Я аккуратно ее сняла и прикрепила на новое место, потом свернула готовую ленту в плотный рулон и положила в специально купленную яркую шкатулку, сделанную из тропической раковины алого цвета и украшенную блестящими голубыми камнями. Внутри, на крышке, концом ножниц нацарапала инициалы того, кому собиралась преподнести скромный сувенир.
Читатель, должно быть, помнит описание праздника мадам Бек. Не забыл и о том, что каждый год школа собирала деньги на добротный подарок. Ритуал праздника составлял привилегию самой мадам и, в измененном виде, ее родственника и советчика месье Эммануэля. В последнем случае честь была оказана непосредственно, а не задумана и рассчитана заранее, еще раз доказывая, что, несмотря на привередливость, раздражительность и вспыльчивость, профессор литературы пользовался любовью и уважением учениц. Ценных предметов не дарили: он ясно дал понять, что не примет ни столового серебра, ни ювелирных изделий, – а вот скромные подношения все же любил. Стоимость в денежном выражении его не прельщала: торжественно врученное кольцо с бриллиантом или помпезно преподнесенная золотая табакерка порадовали бы гораздо меньше, чем подаренный с искренним чувством цветок или рисунок. Такой была натура творческого человека. Возможно, он не заслуживал звания главного мудреца своего поколения, однако вполне мог рассчитывать на дочернюю симпатию.