Виллет

Однако не прошло и десяти минут с момента провозглашения сурового закона, как по коридору вновь прошлепали домашние туфли Розин.

– Мадемуазель, – обратилась она ко мне, – я не открою эту дверь даже за пять франков: очки месье ужасны, – но из Атенеума прибыл посыльный с сообщением. Я сказала мадам, что не отважусь войти, и она посоветовала обратиться за помощью к вам.

– Ко мне? Нет, это слишком несправедливо! Я здесь совершенно ни при чем. Смелее, смелее, Розин! Несите свой крест. Не бойтесь еще раз испытать судьбу!

– Я, мадемуазель? Невозможно! Сегодня уже пять раз его сердила. Пусть мадам наймет жандарма. Ouf! Je n’en puis plus![242]

– Значит, струсили. Что за сообщение?

– То самое, которое понравится месье меньше всего: требование срочно явиться в Атенеум, так как туда прибыл официальный посетитель – инспектор или еще кто-то подобный – и месье непременно должен с ним встретиться. Вы же знаете, как он ненавидит слово «должен».

Да, я отлично знала, что своенравный человечек ненавидит как шпоры, так и узду, неизменно противясь всему срочному и необходимому, и все же согласилась исполнить опасную миссию – разумеется, не без страха. Однако страх смешался с другими чувствами, среди которых присутствовало и любопытство. Я открыла дверь, вошла и как можно быстрее и тише – насколько позволила дрожавшая рука – закрыла за собой дверь. Проявленная медлительность или поспешность, неосторожный стук или невнимательно оставленная щель могли вызвать последствия более страшные, чем основное преступление. Я стояла, а профессор сидел в откровенно плохом настроении – можно сказать, в самом плохом. Он давал урок арифметики, поскольку преподавал любые подсказанные воображением предметы. Арифметика казалась ему сухой наукой, а потому не нравилась, и, соответственно, рассуждения о цифрах заставляли учениц трепетать. Месье Эммануэль сидел за столом согнувшись и не находил сил поднять голову на звук, означавший прямое нарушение его воли и установленного закона. Меня это положение устраивало: можно было пройти по длинному классу и встретить гнев в непосредственной близости, а не испытывать угрозу на расстоянии.

Возле подиума, напротив профессора, я остановилась. Конечно, сразу обратить на меня внимание он не мог и продолжал урок. Отступление казалось невозможным: он должен был услышать сообщение и немедленно дать ответ.

Не обладая достаточным ростом, чтобы посмотреть поверх высоко стоявшего на подиуме стола, и оттого испытывая неудобство, я отважилась заглянуть сбоку, чтобы для начала просто увидеть лицо, которое поразило живописным сходством с головой черно-желтого тигра. Дважды мне удавалось дерзко зайти сбоку, оставаясь при этом невидимой. В третий раз глаз едва преодолел препятствие в виде стола, как был пойман и пронзен насквозь через зрачок – очками. Розин оказалась права: этот полезный оптический прибор внушал непреодолимый ужас, помимо изменчивого ужаса незастекленных глаз его обладателя.

Здесь выяснилось, что непосредственная близость наделена особыми преимуществами: компенсирующие близорукость очки оказались бесполезными для определения преступника под самым носом месье. Он тут же их снял, и положение наше стало почти соизмеримым.

Я рада, что не боялась месье Поля по-настоящему: что, стоя рядом, вообще не испытывала ужаса, – поэтому, как только профессор потребовал веревку и виселицу, чтобы привести в исполнение недавний приговор, тут же снабдила его ниткой для вышивания, причем сделала это с такой безупречной вежливостью, что часть чрезмерного раздражения немедленно улетучилась. Разумеется, я не проявила услужливость на глазах всего класса, а, прикрывшись углом стола, привязала нитку к решетчатой спинке профессорского стула.

– Que me voulez-vous?[243] – прорычал месье Эммануэль голосом, музыкальность которого осталась замкнутой в его груди и горле, так как говорил он сквозь стиснутые зубы, словно дав себе клятву, что ничто на свете не вырвет из его уст улыбку.

Ответ мой начался бескомпромиссно:

– Monsieur, je veux l’impossible, des choses inouïes[244].

Решив не медлить, а нанести удар сразу, я передала сообщение из Атенеума, при этом цветисто преувеличив срочность исполнения.

Конечно, профессор не пожелал ничего слышать и заявил, что не пойдет и не прервет урок, даже если его позовут все чиновники Виллета; ни на дюйм не отступит от своего расписания даже по распоряжению короля, кабинета министров и обеих палат парламента, вместе взятых.

Однако я понимала необходимость подчинения: и долг, и личный интерес требовали немедленной явки, – поэтому просто стояла молча, как будто ничего не слышала. Профессор осведомился, чего я жду.

– Только ответа, который смогу передать посыльному.

Он нетерпеливо отмахнулся.

Я отважилась протянуть руку к феске, лежавшей на подоконнике в угрюмом бездействии. Он проследил за этим движением взглядом, в котором раздражение смешалось с изумлением перед проявленным нахальством, и пробормотал: