Виллет

– Ах если мисс Люси заинтересовалась феской, то почему бы ей самой не надеть шляпу, не притвориться юношей и великодушно не отправиться в Атенеум?

С огромным уважением я положила феску на профессорский стол и увидела, как зловеще кивнула кисточка.

– Напишу записку с извинениями! Вот что я сделаю! – воскликнул месье Эммануэль, все еще мысленно склоняясь к отказу.

Уверенная в недопустимости такого поступка, я осторожно придвинула головной убор ближе к его руке. Подчинившись приданному ускорению, феска скользнула по полированному склону стола, подтолкнула вперед легкие очки в металлической оправе, и те – страшно сказать! – упали на подиум. Десятки раз мне доводилось наблюдать, как подобное не приносило ни малейшего вреда, но сейчас, словно назло Люси Сноу, обе прозрачные линзы превратились в сетку из крупных и мелких трещин.

В эту минуту меня охватило отчаяние вкупе с сожалением и раскаянием. Я знала цену этим стеклам: для месье Эммануэля подобрать очки было очень сложно, а эти вполне подходили. Не раз доводилось слышать, как он называл их своим главным сокровищем. Дрожащей рукой подняла я разбитые, бесполезные стекла и в глубочайшем страхе оценила причиненный ущерб. И все же сочувствие и унижение пересилили страх. Несколько секунд я не осмеливалась взглянуть в лицо обездоленного профессора. Он заговорил первым:

– Là! Me voilà veuf de mes lunettes![245] Думаю, теперь мадемуазель Люси согласна, что веревка и виселица вполне заслуженны: не случайно дрожит в ожидании страшной участи. Ах, коварная предательница! Решили сделать меня слепым и беспомощным!

Я подняла глаза. Вместо того чтобы исказиться злобой и потемнеть от ярости, лицо профессора расцвело той самой улыбкой, которую я уже видела в вестибюле отеля «Креси». Нет, месье Эммануэль не гневался и даже не горевал. Пережив серьезную утрату, он проявил смирение и милосердие, принял провокацию с терпением святого. Казавшееся столь неудачным событие, способное лишить последнего шанса на успех, неожиданно пришло мне на помощь. Упрямый и неподатливый, пока я не причинила никакого вреда, месье Поль проявил любезную уступчивость по отношению к кающейся грешнице.

Все еще бормоча что-то насчет une forte femme, une Anlaise terrible, une petite casse-tout[246], он заявил, что не смеет ослушаться ту, которая только что продемонстрировала свою опасную отвагу. Точно так же великий император разбил вазу, чтобы вызвать отчаяние. Затем, наконец увенчав голову феской, профессор забрал уничтоженные очки, пожал мне руку в знак прощения и дружбы, поклонился и в наилучшем настроении отправился в Атенеум.

После столь любезного завершения драматичной сцены читатель опечалится, узнав, что еще до наступления вечера я вновь поссорилась с месье Эммануэлем. Да, так случилось. Избежать неприятности не удалось.

Профессор имел обыкновение – крайне похвальное и желанное – по вечерам являться без предупреждения, врываться в спокойный, отведенный для занятий час, нарушать его мерное течение, заставлять нас убирать книги и доставать рукоделие. После этого открывал толстый том и заменял вялое «религиозное чтение» какой-нибудь сонной ученицы великой трагедией в великом исполнении и не менее великим представлением в лицах. Надо сказать, что лично я редко вникала в достоинства произведения, поскольку месье Эммануэль превращал авторский текст в сосуд, наполняя его собственной энергией и страстью, как наполняют чашу живительным напитком. Иногда профессор освещал нашу привычную тьму отблеском большого яркого мира, демонстрируя образцы современной литературы, читая отрывки из прелестной новеллы или последний остроумный фельетон, вызвавший смех в парижских салонах. При этом он неизменно брал на себя труд твердой, безжалостной рукой убирать из трагедии, мелодрамы, новеллы или эссе все строчки, фразы или слова, по его мнению, непригодные для слуха девушек. Я не раз замечала, что в тех случаях, когда сокращение оставляло в тексте бессмысленную пустоту или ослабляло стиль, он импровизировал целые абзацы – не менее впечатляющие, чем безукоризненные. Внедренные им диалоги и описания часто оказывались намного лучше удаленных.

В тот вечер, о котором я рассказываю, мы сидели молча, словно монашки. Ученицы занимались, учительницы шили или вышивали.

Я хорошо помню свою работу. Это был легкий плод фантазии, причем не лишенный смысла. Я не просто убивала время, а хотела собственными руками сделать подарок. День вручения приближался, и потому пальцы мои двигались проворно.

Внезапно раздался громкий, требовательный звонок, а затем послышались хорошо знакомые быстрые шаги. Едва все губы одновременно шепнули «месье», двустворчатая дверь стремительно, как всегда, распахнулась, чтобы его впустить (слово «открылась» не отражает энергии движения), и профессор оказался среди нас.