Виллет

«Каким оно окажется – длинным или коротким?» – спросила я себя, стирая тыльной стороной ладони серебристую пелену теплого, присланного южным ветром дождя.

Письмо оказалось длинным.

«Холодным или дружеским?»

Письмо оказалось дружеским.

Моему сдержанному, усмиренному, дисциплинированному ожиданию письмо представилось даже ласковым, а тоскующему голодному сознанию – куда добрее, чем было на самом деле.

Я надеялась на малое, а боялась многого, поэтому ощутила всю полноту восторга оправдавшихся ожиданий. Возможно, многие люди испытывают нечто подобное, даже не заметив. На ледяном чердаке, в тусклом мерцании дрожащей на зимнем сквозняке свечи бедная английская учительница читала добродушное письмо – ничего более, однако тогда это добродушие казалось богоподобным. Я чувствовала себя счастливее любой королевы в роскошном дворце.

Конечно, счастье такого поверхностного свойства могло быть лишь мимолетным и все же, продолжаясь, ощущалось полным и глубоким. Доктор Джон писал неторопливо, обстоятельно: в хорошем настроении, с солнечным удовольствием вспоминал все, что проходило перед нашими глазами, – места, где побывали вместе, разговоры, которые вели. Короче говоря, рассуждал обо всех мелких событиях последних безмятежных недель. Однако главная причина восторга таилась во внушенном щедрым жизнерадостным языком впечатлении, что все это написано не ради моего утешения, а ради собственного наслаждения. Большей радости он не мог ни желать, ни искать – предположение, со всех точек зрения близкое к уверенности. Но это относилось к будущему. Настоящий момент не содержал ни боли, ни бесчестья, ни желаний. Наполненный, чистый, совершенный, этот миг доставил мне глубокое счастье. Пролетавший серафим опустился рядом, склонился к моему сердцу и накрыл его мягким, теплым, исцеляющим, мирным крылом. Доктор Джон, потом вы причинили мне боль, но прощаю – с готовностью прощаю все зло ради незабываемой минуты добра!

Существуют ли злобные вещи – не люди, – которые завидуют человеческому счастью? Витают ли в воздухе злобные флюиды, отравляя его для человека? Что тогда было возле меня?

Что-то на просторном пустом чердаке показалось странным. Совершено явственно я услышала осторожные шаги: нечто вроде скольжения из того темного угла, где висели пальто, и быстро обернулась. Свеча горела тускло, помещение было очень длинным, но до чего же живо работало сознание! Посреди призрачного пространства я увидела фигуру в черном и белом: длинная прямая узкая черная юбка, голова в белом уборе, под белым покрывалом.

Можете говорить что угодно, читатель: например, что я нервничала или вообще сошла с ума, что переживала чрезмерное возбуждение после чтения письма, что спала, – но клянусь: тем вечером, в холодной мансарде, я собственными глазами видела нечто очень похожее на… монахиню.

Я закричала, колени подкосились. Если бы образ приблизился, то, наверное, упала бы в обморок, но монахиня отступила и я бросилась к двери. Не помню, как спустилась по лестнице, стараясь, чтобы меня не заметили из столовой, и бросилась в гостиную мадам. Ворвавшись туда, задыхаясь, я пролепетала:

– На чердаке кто-то есть: я видела собственными глазами. Идите немедленно и посмотрите сами. Все!

Я сказала «все», потому что мне показалось, будто в комнате полно народу, на самом же деле там сидели всего четверо: сама мадам Бек, ее матушка – мадам Кинт, которая плохо себя чувствовала и поэтому переехала к дочери, брат месье Виктор Кинт и еще какой-то джентльмен (когда я вошла, он сидел спиной к двери разговаривал со старшей леди).

Должно быть, от смертельного страха и слабости я побледнела, меня бил озноб. Все тут же испуганно вскочили и бросились ко мне, но я повторила, что необходимо подняться на чердак. Присутствие джентльменов немного успокоило и придало смелости: если потребуется, есть кому поддержать и защитить. Я повернулась к двери и позвала всех за собой. Меня хотели остановить, но я твердила, что они должны подняться и увидеть то странное, что увидела я, своими глазами, и только сейчас вспомнила, что оставила письмо на комоде, рядом со свечой. Драгоценное письмо! Как же я могла! Ради него можно и жизнь отдать! Я молнией взлетела по лестнице, зная, что следом идут свидетели: сама позвала.

Увы! Когда открыла дверь чердака, внутри царила кромешная тьма. Свеча погасла. К счастью, кто-то – думаю, мадам с ее обычной предусмотрительностью – захватил с собой лампу. Как только остальные поднялись, сквозь мрак пробился тонкий луч света. На комоде стояла погасшая свеча. Но где же письмо? Я принялась искать листок бумаги, совсем забыв про монахиню, и бормотала, задыхаясь, ползая по полу и в отчаянии заламывая руки:

– Письмо! Мое письмо!

Жестокая, жестокая судьба! Так безжалостно, лишить единственного утешения, даже не позволив в полной мере осознать его достоинства!

Не знаю, что в это время делали другие: мне было не до них. Кто-то что-то спросил, но я не ответила; обыскали все углы, отметили беспорядок в углу, где висели пальто, и трещину или щель в световом люке и вынесли мудрый вердикт: