Виллет

Он достал из кармана и протянул мне чистый шелковый платок. Конечно, особа, близко незнакомая с месье Полем, не привыкшая к нему и его порывам, поняла бы предложение неправильно и с обидой отвергла дар, но я твердо знала, что промедление недопустимо, что малейшее сомнение станет фатальным для зарождающегося мира, поэтому встала, демонстративно приняла платок, столь же демонстративно вытерла глаза и только потом села, чтобы до конца урока не притронуться ни к игле, ни к наперстку, ни к ножницам, ни к кусочку муслина. Все эти предметы получили со стороны профессора немало ревнивых взглядов: он ненавидел их смертельно, считая рукоделие средством отвлечения внимания от собственной персоны. Он преподал чрезвычайно красноречивый урок и скоро предстал добрым и дружелюбным. Прежде чем урок закончился, буря утихла, тучи рассеялись и засияло солнце. Слезы сменились улыбками.

Покидая класс, он еще раз остановился возле моего стола и уже спокойнее спросил:

– А ваше письмо?

– Еще не прочла, месье.

– Похоже, оно слишком хорошо, чтобы прочитать сразу! Бережете, как я в детстве берег самый спелый персик?

Догадка оказалась настолько близкой к правде, а разоблачение таким проницательным, что я не смогла сдержать внезапного румянца.

– Обещаете себе приятный момент, – ревниво продолжил месье Поль. – Прочитаете письмо, когда рядом никого не будет, n’est-ce pas?[206] Ах, молчите, улыбка отвечает за вас. Что же, не станем судить слишком строго; la jeunesse n’a qu’un temps[207].

– Месье, месье! – воскликнула я (точнее, прошептала) вслед, когда он повернулся, чтобы уйти. – Вы заблуждаетесь. Даже не читая письма, могу поручиться, что оно сугубо дружеское.

– Je concois, je concois: on sait ce que c’est qu’un ami. Bonjour, Mademoiselle![208]

– Но, месье! Ваш платок!

– Оставьте, оставьте себе. Вернете, когда распечатаете письмо, а его содержание прочту в ваших глазах.

К тому моменту как он удалился, ученицы уже вышли в беседку, а оттуда в сад и во двор, чтобы, как обычно, погулять перед обедом, который подавался в пять часов. Некоторое время я стояла в задумчивости, рассеянно сжимая платок в руке, а потом, обрадованная внезапным возвращением золотого сияния детства, возбужденная оптимизмом, отвлеченная свободой предобеденного часа и, главное, утешенная надежно спрятанным в шкатулке, секретере и ящике бюро сокровищем, принялась играть платком: подкидывала и ловила, как мячик. Вдруг чья-то рука, которая появилась из рукава пальто, простерлась над моим плечом, поймала самодельный мячик в воздухе и спрятала в карман, заметив при этом:

– Je vois bien que vous vous moquez de moi bbet de mes effets[209].

Этот человек был поистине ужасен: настоящий эльф каприза и вездесущности. Невозможно было предположить, где он появится в следующий раз и в каком настроении.

Глава XXII Письмо

И вот наконец дом затих. Закончился обед, и миновал шумный час игр. Стемнело, в столовой зажглась лампа для занятий. Городские ученицы разъехались по домам, а дверь и звонок успокоились до утра. Мадам скрылась в своих апартаментах в обществе матушки и нескольких друзей. Тогда я проскользнула в кухню и попросила на полчаса восковую свечу. Добрая Готон тут же согласилась:

– Mais certainment, chou-chou, vous en aurez deux, si vou voulez[210].

Со свечой в руке я неслышно поднялась в спальню.

Представьте глубину моего разочарования, когда оказалось, что одна из пансионерок почувствовала себя плохо и уже легла! А еще хуже, что среди кружев муслинового чепчика я обнаружила figure chiffonnée[211] мисс Джиневры Фэншо, в этот момент действительно пассивной, но, несомненно, готовой вскочить в самый неподходящий момент и налететь с бесконечными разговорами. Больше того, в результате даже недолгого наблюдения легкое движение век подсказало, что видимость сна была лишь уловкой для прикрытия основной цели – коварного наблюдения за действиями «Тимон». Довериться искренности Джиневры было бы ошибкой. А мне так хотелось остаться в одиночестве, чтобы спокойно прочитать драгоценное письмо!

Пришлось идти в классы. Отыскав в тайнике сокровище, я спустилась. Увы, неудача не отступала. Выяснилось, что именно в это время, при свечах, в классах проходила еженедельная уборка: скамейки громоздились на партах, в воздухе висела пыль, на полу темнела кофейная гуща, которую горничные Лабаскура используют вместо чайной заварки. Вокруг царил безнадежный хаос. Озадаченная, но не сломленная, я удалилась с твердым намерением все-таки найти укромный уголок и вспомнила про чердак.

Где находится ключ, я знала, и, преодолев три лестничных пролета, поднялась на темную узкую площадку, отперла изъеденную древоточцами дверь и нырнула в черное холодное пространство. Здесь никто меня не найдет и никто не помешает – даже сама мадам. Закрыв дверь, я поставила свечу на покрытый пылью и плесенью комод, закуталась в шаль, потому что было жутко холодно, достала письмо и дрожащими от сладкого предвкушения пальцами сломала печать.