Виланд

Я был уверен, что министр пропаганды элегантно объявит о пошатнувшемся здоровье дуче, в связи с чем тот был вынужден покинуть свой пост. Сейчас был не тот момент, когда можно бередить недовольные умы немцев подобными новостями, – аналогии напрашивались сами собой. Тотальная мобилизация, объявленная буквально несколько недель назад, вызвала небывалое недовольство в народе. На сей раз призвали всех: и подростков от пятнадцати лет (а кое-где, как я слышал, без разбору хватали и четырнадцатилетних), и шестидесятилетних стариков. В поисках новобранцев шерстили школы, училища, университеты, мастерские, фабрики и даже больницы. Нашу идеологическую философию медленно, но верно теснили обстоятельства – все чаще в управлении велись разговоры о том, что могут ослабить запрет на поставку в Германию русских и еврейских рабочих рук с завоеванных территорий. Всем вокруг было уже очевидно: наша промышленность, да и сельское хозяйство испытывали серьезный дефицит в трудовых ресурсах, которые поглотил для своих нужд фронт и никак не желал возвращать обратно. Обещанного блицкрига, увы, не случилось, вместо этого мы увязли в страшной заварухе, которая неумолимо демонстрировала, что твердые и незыблемые принципы оказались не такими уж твердыми и незыблемыми. Я внимательно прислушивался к обрывкам разговоров в ресторанах, кабинетах, курилках, на улице, в лавках. Разговоры эти тут же затихали, едва говоривший замечал посторонних слушателей, но стоило отойти в сторону или прийти в другое заведение, как ухо сразу же цеплялось за другой похожий шепоток.

– Войну надо завершать срочно! В ближайшее время! Иначе этот год станет для нас трагедией!

– Пораженческие разговоры?!

– Различайте, господин, пораженческие разговоры и трезвую оценку ситуации. Приходит время, когда тот, кого слушают люди, обязан говорить правду. Надо понимать ответственность за свои слова. А теперь особенно – идет война, растет ненависть, смерть людей ежечасная. Когда этот мир рухнет, каждый лжец будет отвечать за свою ложь. Ведь каждое лживое слово ослепляет всех нас и длит этот ад. Сталинград, где прикончили нашу Шестую армию, уничтожение Африканского корпуса, массированные бомбардировки немецких городов… Мы фактически потеряли Африку, Роммель разбит! Вот что правда, а не то, о чем пишут в газетах. Ставка совершенно оторвана от реальности. Все, что их интересует, – цвет ночного горшка Бормана!

– Что, простите?

– А вы не слышали новый анекдот? Вермахт и партия уже так перегрызлись, что дошли до смешного. Вот война, в которой они и вправду хороши! Хозяйственники вермахта, которые отвечали за оборудование ставки, специально не провели водопровод в спальню рейхсляйтера Бормана! Они поставили там ночной горшок! Коричневый, точь-в-точь цвета партийных рубашек! Борман рвал и метал, естественно. Фюреру лично пришлось вмешаться, чтобы погасить конфликт. Вот чем вынужден заниматься главнокомандующий в разгар войны…

Не желая больше это слышать, я вышел из скобяной лавки, так и не дождавшись своей очереди. К тому же мне стало там душно. Я пошел вниз по улице в другую лавку, вознамерившись все же достать новые петли для проклятого кухонного буфета, скрипевшего всякий раз, как я открывал дверцу.

– Слышал, Роммелю, как и Паулюсу, не разрешили сделать ни шагу назад. Досидели до того, что потом только моторизованные смогли улепетнуть. Остатки взяли в плен пешими, на своих двоих. Так ты сможешь починить чертов велосипед до завтра? Хочу прокатиться к своим на ферму, может, удастся разжиться свежим молоком и яйцами. Хильда совсем отощала.

Я вывалился из очередной лавки и торопливо расстегнул воротник. Промозглый декабрьский ветер тут же вцепился в горло, но я не замечал холода. Я продолжал слышать разговор покупателей, которые вышли вслед за мной.

– Будем откровенны, Бруно, все понимают, что заслуга в этом разгроме не столько томми, сколько виновато наше отвратительное снабжение. Парням Роммеля попросту нечего было заливать в свои танки, разве что самим впрягаться. Посмешище для всего мира.

– Смешим не только людей, но даже рыб, Юрген. Дёниц[142] со своими подводными лодками в Северной Атлантике тоже сдает назад. И… я забыл, прими мои соболезнования по поводу сына.

Тот, кого назвали Юргеном, сдержанно кивнул, ничего не ответив на последнюю реплику.

Я закурил, ожидая, когда они пройдут мимо. Но они остановились рядом и продолжили разговор:

– Бреши на Востоке закрывать нечем. Людей не хватает, отправляют фактически детей, которые и оружия-то держать не умеют.

– Ерунда выходит, молодняком дыры латают, а старшие бегут. Гоббс сообщил, что число дезертиров только растет. Надрывные речи Геббельса об обороне священной германской земли до последнего вздоха уже не действуют, да и угрозы не пугают.

– До последнего вздоха-то никто не хочет, Бруно, все хотят жить, хоть бы и не на положении господ. Как бы это сказать… жить.

Я побрел домой, так и не купив петли для буфета.