Виланд

– А при правильном распределении и грамотном планировании они должны не только обеспечивать себя, но и нести неоценимую пользу рейху, – вкрадчиво рассказывал на первом собрании Маурер, сразу же показавшийся мне толковым малым, правда, с явным уклоном в академизм.

Он собирался наладить поставку рабочей силы из лагерей на коммерческие предприятия за пределами колючей проволоки. Как всегда, кто-то видел благо в том, что теперь бесчисленные еврейские заключенные начнут приносить хоть что-то в кошелек СС, кто-то – лишнюю организационную головную боль. Не скрою, теперь я склонялся ко второй категории, ибо лично видел, чем увенчались подобные попытки, о которых я когда-то с жаром рассказывал Лине, – ничем.

Отныне все лагеря должны были регулярно отчитываться сотрудникам Маурера о количестве трудоспособных, больных и истощенных. Откровенно говоря, тех интересовали только цифры касательно трудоспособных, остальные данные они передавали в следующий отдел, отвечавший за санитарное обслуживание лагерей. Этим подотделом ведал штандартенфюрер Энно Лоллинг, его задачей было добиться, чтобы цифры, переданные ему, перекочевали обратно в отдел Маурера, но уже с пометкой «работоспособные». Доктор Лоллинг регулярно разъезжал по лагерям с врачебными проверками и курировал работу всех лагерных врачей, но на местах мало кто воспринимал всерьез и его отдел, и его самого – алкоголика, страдавшего зависимостью от морфия. Судя по слухам, коменданты даже не готовились к проверкам Лоллинга, а некоторые так и вовсе игнорировали его приезды, ссылаясь на неотложные дела. Моим личным доказательством того, что чертов Лоллинг выполнял свои обязанности из рук вон плохо, было очередное письмо от Ульриха.

«…К нам прислали студентов-медиков на практику, они делают операции на желудке и желчном пузыре заключенным. Здоровым, конечно. Навыки отрабатывают. Кажется, второкурсники. Почти все мрут под ножами этих практикантов, потому лучше бы тренировались на доходягах. У нас таких предостаточно. Накануне согнали почти сотню в лазарет, а там без всяких селекций: раз – укол, два – выноси. Фенолом, говорят, а когда не хватает, так просто воздух вгоняют. Так и почистили бараки. А кто спросит – подозрение на туберкулез. Да кто спросит-то теперь? Подробных отчетов уже никто не требует, ни тебе врачебных комиссий, ни бумажной волокиты. Никаких ограничений сверху больше нет. Потому чистим. Бараки же переполнены. Сам пока не знаю, что об этом думать. А что у вас говорят по этому поводу? Что слышно, Виланд? Не последует никаких мер?»

Я растерянно перечитал письмо. Все описываемое Ульрихом я мог отнести лишь на счет личной инициативы лагерных эсэсовцев. Конечно, вряд ли кто-то привлечет их к ответственности за это, но и прямого приказа не было. Наоборот, коменданты всех лагерей уже получили распоряжение о сохранении рабочих рук, неважно, еврейские они или нет. Отныне лагерным врачам разрешалось уничтожать лишь неизлечимо больных или тех, кто был поражен эпидемическими заболеваниями. Но, судя по всему, несмотря на все предписания, в лагерях продолжали хаотично чистить бараки. И проверить, действительно ли уничтожались только неизлечимо больные, не было никакой возможности. Вскоре ситуация настолько вышла из-под контроля, что руководство вновь было вынуждено вернуться к первоначальному плану и сделать один из лагерей единственным средоточием всех больных и неспособных к труду. Я был уверен, что жребий опять падет на Дахау, и не ошибся. Совсем скоро я получил очередное письмо от Ульриха с описанием новой волны мерзости, которой их накрыло.