Виланд

Я отвернулся и пошел к машине. Ланс молча последовал за мной. Заводя мотор, он проговорил:

– Выдержка у вас будь здоров. Присылали тут пару недель назад конторского из Берлина, карточки сделать для отчета, так блевал дальше, чем видел, еле откачали. Да не только он. На бумаге ж оно одно, а вживую увидеть… – Ланс замолчал, очевидно, подбирая слова. – С подробностями отчет никто не требует, цифры только. А цифры что? Легче отправить в газ тысячу на бумаге, чем одного в реальности. Из Берлина приезжают с проверкой, а потом сгибаются пополам. А ведь они ж и дают добро на то, что увидели. Тут лишь исполняют… Была б моя воля, я б тоже не интересовался, знал бы цифры только.

– Слабость здесь неуместна. Это приказ, и его надо выполнять, – проговорил я и замолчал, уставившись на голые стволы деревьев.

Далее ехали молча. Мне предстояло посетить еще Люблин и Бельзен.

Более я не размышлял о том, что видел, лишь скрупулезно фиксировал все детали для отчета, стараясь концентрироваться исключительно на технической стороне дела. В конце концов, в этом состояла моя работа, которую я обязан был выполнять. Каждый вечер я допоздна засиживался в каком-нибудь местном ресторанчике, проверяя свои записи и добавляя по памяти то, что упустил. В последний вечер перед возвращением я еще раз окинул придирчивым взглядом листы перед собой. Что ж, отчет получился весьма подробный.

С первыми днями весны заработали газовые камеры в Бельзене. Едва зацвели яблони – в Собиборе. Когда на лотках появились первые ягоды – к процессу подключилась Треблинка, уже третий лагерь Генерал-губернаторства, завершенный по необходимости в кратчайшие сроки. Все три лагеря курировал люблинский штаб Одило Глобочника. Но все чаще в Инспекции звучало другое название:

– Поль со старшими офицерами лично отправился с инспекцией в Аушвиц.

– И Каммлер[124] с ними. Знаешь, сколько вбухают в расширение лагеря? Почти четырнадцать миллионов марок.

– Что там на такие деньжищи возводить?

– А ты догадайся. Про эксперименты с синими гранулами слышал?..

Весь последний месяц начальники лагерей закидывали нас жалобами на несогласованность между инстанциями. Впрочем, правда была на их стороне – не успевали мы отправить одно распоряжение, как вдогонку ему следовало другое, совершенно противоречащее первому. А все потому, что штаб рейхсфюрера штормило из крайности в крайность: вначале требовалось «подвергнуть евреев специальному отношению», потом сохранить, потом часть «подвергнуть», а часть «сохранить для работ» – телексы с корректировками сыпались один за другим. Транспорты приходилось разворачивать на полпути, что влекло дополнительные расходы, а отвечать за это никто не хотел. Вся эта бюрократия уничтожений изрядно выматывала и тормозила продуктивность. Уйма времени уходила только на регистрацию приказов от вышестоящих к нижестоящим, запросов на эти приказы и распоряжения, поступающих уже в обратном направлении, подтверждений, служебных записок, рабочих писем, отчетов – макулатура, беспрерывно выплескивавшаяся из ундервудов и адлеров[125] в кабинетах всех уровней власти и мигрирующая между секторами и отделениями служб по всей Германии, не поддавалась исчислению. Откровенно говоря, утонув в ней, я даже не замечал того, что творилось на фронте. Все больше новостей узнавал в ресторане, где обедали сотрудники.