Via Combusta

От батареи повеяло теплом. К промёрзшим ногам постепенно стала возвращаться чувствительность, и тепло потекло ниже, к онемевшим пальцам ног, которые уже и отчаялись быть согретыми до самого вечера. Роман смотрел в окно, как вдалеке, по видневшейся краешком улице молодой отец нёс на плечах дочку, перенося её через здоровенную лужу полуталой жижи. На лице полицейского появилась улыбка. Скорее даже не улыбка, а такое выражение лица, когда человек теплеет, расслабляя лицевые мышцы и умиляется. Да, умиление. Наверное, им сквозил его взгляд, прикованный к этой милой парочке.

Просто быть перенесённой на папиной шее из точки А в точку Б маленькой озорнице казалось мало и не интересно. Было видно, как она натягивает папе шапку на глаза, заливисто хохочет и прыгает в его капюшоне, как в седле, требуя папиного внимания и развлечений. Папа же воспринял вызов с должным пиететом и огоньком, встав посередине лужи и начав спускать маленькую шалунью с плеч, демонстрируя полную готовность поставить её плавать в эту лужу. Собственно, гулять, так гулять. Однако, по всей видимости, на полпути к луже маленькая обезьянка осознала серьёзность шутливых намерений отца и произнесла ему какие-то магические слова, которые у дочек работают на отцов безотказно. После чего была посажена на крепкую левую руку, поцелована и отпущена на асфальт уже с другой стороны сезонного водного аттракциона, где и продолжила обезьянничать, повиснув на папиной руке и оторвав ноги от земли.

Роман вспомнил, как в последний раз купал дочку, набрав ей целую ванну с пеной и игрушками. Рассадив их по краям ванны, Катя стала класть на каждую густую белую пену, а когда все оказались покрытыми, принялась за папу. Своими тёплыми и влажными от воды ладошками она прикладывала пену к щетинистым щекам отца, лепя из него своего домашнего дедушку Мороза. В носу от пены щипало безбожно, поэтому Роман громко чихнул, и почти вся пена разлетелась во все стороны не только с его лица, но и со стоявших рядом игрушек и повисла на волосах Кати снежными хлопьями.

Выражение счастливых и игривых глаз дочки запечатлелось в памяти оперативника настолько отчётливо, что, даже моргая, Роман видел их, как наяву. Отмывая ребёнка, он долго возился с волосами, нежно взбивая пену шампуня чуть не вокруг каждой тёмно-русой волосинки. Он забыл обо всём на свете, массируя пальцами вспененную копну Катиных густых волос, ловя себя на мысли, что этот момент пенного счастья навсегда останется с ними обоими, как бы он мимолётен не был, растворяясь под струйками тёплой душевой воды. Да, он был весь мокрый от Катиных брызг и весь в пене. Но он был счастлив. И она, его маленькая принцесса, тогда была счастлива! И совершенно здорова.

А теперь… Невыносимо даже представить, что происходит теперь. Роман встрепенулся. По спине пробежал холодок и лицо вновь приобрело каменный образ и соответствующий оттенок. Невозможно вообразить, что за такой короткий момент жизнь может перевернуться с ног на голову. Уму непостижимо, чтобы человек, который за одно мгновение может разорвать в клочья твою жизнь, жизнь твоего ребёнка, всей твоей семьи, этот человек мог дальше ходить по земле с приподнятым чувством, преисполненным ощущением выполненного бесчеловечного долга.

Да, такое случается не у всех и не со всеми. А у Романа случилось. Пусть кто-то и может к таким вещам относиться спокойно. Пусть так. Роман тоже старался этого не замечать, пока беда ходила где-то в стороне. Но сейчас груз и вес его личных переживаний настолько болезненно давил на сердце, что не давал дышать, прокалывая на вздохе. Он не давал думать об этом, так как от первой же подобной мысли внутри начинала бушевать животная свирепая буря. И звучал голос. Внутренний голос, взывающий к справедливости. И чем защищённее мог чувствовать себя виновник беды в беспристрастных рамках меркантильно-правового государства, где за причинённые боль и увечья есть лазейки поплатиться лишь карманом, тем громче и назойливее стал звучать этот внутренний голос. Голос свыше, требующий от Романа неизбежного мщения. Неизбежного. Хоть бы и в форме расправы.

От волны гнева, окатившей жаром его продрогший организм, Роман даже пропотел и стал вытирать мокрые ладони о влажную, но ещё способную что-то впитать форму. В ушах пульсировали приливы крови, сообщая, как продрогшее сердце встрепенулось и вспомнило свою основную функцию, начав так качать, что биение оглушало. Романа негромко окликнули, но окрик утонул в шуме кровяных ударов в оттаявшие у батареи уши. На второй, более громкий окрик Роман обернулся и, увидев, что суровый мужчина-доктор ему машет зажатой в руке медицинской картой, следователь нехотя отлип от батареи и двинулся к нему.

– Роман Константинович, только я вас очень прошу, не больше пятнадцати-двадцати минут. Он сейчас очень слаб. Вы понимаете?

– Да, я понял. Мне на сегодня будет достаточно, полагаю. Спасибо. Куда идти?