Век Филарета

    — Плоха,— только и ответил Филарет.

    Телесные немощи давно согнули Евдокию Никитичну, и пос­ледний свой восемьдесят седьмой год она почти не вставала с мягкой лежанки.

    В начале марта обер-прокурор приехал в Москву с важными бумагами: готовились новые решения по раскольникам и униатам, государь затребовал общие сведения о состоянии духовенства, и граф Протасов не мог обойтись без московского митрополита. Каждый день после службы в домовой церкви и посещения ма­тушки Филарет отправлялся в дом Протасова на Поварской, где и просиживал до вечера.

    Обер-прокурор заметно переменился. Генеральский мундир он сменил па сюртук, не стало былой грубости и пренебрежи­тельности, и храм стал ходить не только по праздникам, но и в будни. Московская молва обсуждала сие чудесное превращение и недоумевала. Одни говорили, что митрополит «укротил» обер-прокурора, другие разводили руками, третьи торжествовали, ибо как мог Протасов и далее отвергать мудрость мудрого? Возможно, однако, и иное: помягчало сердце у графа Николая Александровича и открылось вере, а уж почему — Бог весть. Филарет же делал свое дело, понемногу, шаг за шагом освобождая церковь от казённых пут.

    19 марта вдруг что-то толкнуло владыку, и он послал обер-прокурору записку, что не сможет приехать, а сам поспешил к матери. В последнее время он частенько замечал в себе некие проблески ясного предвидения людей и событий, но, опасаясь искушения,

предпочитал о сем молчать. Теперь же будто толкнул кто в сердце: иди к матери. Весь день просидел у ее постели. Молился сам, молились иереи его церкви. Благословил съесть чего-нибудь, но старушка едва проглотила ложку киселя. К матери же поспешил и на следующий день.

    Владыка застал ее в сознании.

    —  Что ж так поздно? — с мягким укором сказала она.

    —  Простите, матушка, девятый час только,— послушно отве­тил он, усаживаясь в кресло возле лежанки.

    Осунувшееся лицо ее помягчало. Филарет вглядывался в зна­комые черты, гладил морщинки, гладил слабые, холодеющие руки.

    Губы Евдокии Никитичны тихо шевелились, но она не мо­лилась, как думали все вокруг, а пыталась припомнить, как зовут се сынка. «Владыка Филарет!» — подсказывал ей покойный муж Михаил. «Высокопреосвященнейший!» — поучал также вдруг воз­никший рядом батюшка Никита Афанасьевич, а она и радовалась, что родные здесь, и все же пыталась вспомнить другое имя...

    —  Пора, владыко,— тихо подсказали рядом.

    Филарет взял протянутый требник и дрогнувшим голосом начал чтение отходной молитвы. Мысли его двоились. Он умом произносил привычные слова, но сердцем никак не мог понять — при чем тут милая матушка?..

    Первые дни после кончины хотелось плакать, а слез не было. Как-то вечером, когда опустился на колени перед иконами, вдруг услышал тихое, давнее: «Васенька, сыночек мой дорогой»,— и облегченно проплакал все время вечернего правила.

    К празднованию четвертьвекового юбилея коронации импе­ратора московский первосвятитель от имени московского духо­венства соорудил необычный подарок: дарохранительницу в виде золотого голубя, увенчанного короною, коего подвесили над пре­столом Успенского собора в Кремле. О подарке заговорили разное.

    Иные удивлялись, как ловко старый архиерей смог перепрыгнуть из оппозиции в государев лагерь; другие язвительно отзывались о «коронации» духовного символа; обер-прокурорские чиновники внимательнейше изучали церковный устав, выискивая, дозволяется ли помещать изображения животных над святым престолом; немалое число просто радовалось знатному подарку для государя. И никто-то не вспомнил, что такой же голубь, как символ Духа Святого, и ранее висел в Успенском соборе, но был украден французами в 1812 году.

    Разговоры донеслись до государя. Николай Павлович был до­волен. Более самого подарка его порадовала именно корона, в чем он усмотрел признание Филаретом величия своего царство­вания. Московскому митрополиту была объявлена высочайшая признательность и дарована украшенная бриллиантами и изум­рудами панагия. Придворные обратили внимание, как император после торжественной службы в Успенском соборе несколько раз наклонялся и целовал руку владыки, а после парадного обеда проводил митрополита до самой кареты. Честь велика, но, к огор­чению самого Филарета, на предложение вернуться к изданию русской Библии государь промолчал, видимо, после европейских революций одержимый идеей сохранить в неизменности раз и навсегда установленный порядок во всех делах империи.

    Царское окружение осыпало митрополита похвалами, а за его спиной осуждало — кто за «дикую византийскую» продолжитель­ность богослужений (мог бы и сократить), кто за «лицемерную скромность» (монах, а все облачение сверкает драгоценными кам­нями), кто за неподобающую возрасту и сану угодливость царским внукам, великим князьям Николаю и Александру (ходит за де­сятилетним и восьмилетним мальчишками с умильною улыбкою и гладит по головке)... Невозможно было объяснить всем —и августейшей семье особенно! — предвидение печального, безвре­менного конца этих