Ведьмы графства Эссекс

Это гравюра, на ней изображены старая матушка Кларк и моя мать, сидящие с покрытыми головами, ссутулившись, в креслах. Вокруг них пляшут всевозможные странные звери: черный кролик, белое существо – полукорова-полугончая с длинной вьющейся шерстью, ужасное создание – собака с лицом младенца. Женщины разговаривают и жестикулируют. Бесси Кларк и моя мать дают клички этим зверям. Новичок, Хольт, Гризель, Обжора, Пятно-на-короне, Иармара, Сахарный сосунок, Уксусный Том. Он использовал кличку Уксусного Тома. И в центре всего этого, с усталым, но непоколебимым выражением на благородном лице, стоит безошибочно узнаваемый Разоблачитель ведьм, в своей высокой черной шляпе и сапогах с острыми шпорами, прижав руку к груди жестом ужаса, подавляемого неиссякаемой решимостью. Я не знаю, что сказать. Тщеславие – это в некоторой степени забавно, – ведь он должен был рассказать тому художнику, что делал заготовку для этой гравюры, где-нибудь в подвале лондонской лавки, рассказать, в какой одежде его изобразить. «Я ношу черную шляпу, – написал он или сказал. – На сапогах шпоры. Волосы вьются». Я перевожу взгляд с Генерального Разоблачителя на гравюре на худого, изможденного человека в грязном халате, пошатывающегося за моей спиной, на губах которого запеклась кровь. Я не знаю, чего он хочет от меня. Мудрее было бы сказать то, что он хочет услышать, но впервые за год я не знаю, что это может быть. Сентиментальность? Поэтому я говорю:

– Однажды мне приснилось, что вы поцеловали меня в шею.

Он с любопытством смотрит на меня, и я рада смене наших ролей – теперь уже он не знает, что сказать. Он облизывает губы.

– Вот как, – отвечает он, и этим можно выразить и упрек, и любопытство, а если выбрать верный тон, то можно не выказать ни того, ни другого.

Мы стоим у стола лицом к лицу, огонь потрескивает на решетке. Жалобно поскуливая, подходит собака и тычется носом в подол хозяйского халата. Говорят, оскопленные гончие отгоняют прочь злых духов.

Я снова смотрю на гравюру. На черного кролика в углу, Сахарного сосунка.

– Мама иногда называла меня кроликом, – говорю я ему.

Я не знаю, зачем я говорю это ему. Или он умеет расположить к откровенности, или мне самой это нужно. Одинокая душа знает, каково одинокой душе. А кому еще я могу это сказать?

– Ваша мать была проклята, для вас было бы лучше забыть о ней.

Он закрывает книгу.

– Ваша тоже умерла? – спрашиваю я.

Он смотрит сквозь меня, как будто я бесплотный призрак.

– Нет, – медленно говорит он, но затем добавляет: – Она была очень добродетельной женщиной. Голландкой.

Была. Это все, что я слышу от него, потому что он велит мне вернуться к моей работе, а сам берет книгу и, развернувшись, уходит в направлении своего кабинета.

Я заканчиваю ощипывать курицу, затем скоблю ее, потрошу, связываю лапки бечевкой.

Затем сажусь обратно на крыльцо, чтобы спокойно полюбоваться уходящим днем, а подошедшая собака пристраивает морду у меня на коленях.

– Да, – шепчу я ей ласково. – Да, бедное ты существо. Твой хозяин умирает, и ты останешься одна во всем мире.

Она смотрит на меня влажными несчастными глазами. Но они у нее всегда такие. Бедные гончие с вечно трагическим выражением на мордах. А Хопкинс даже не дал ей кличку. Его сука. «Моя сука» – вот как он зовет ее.

32. Чахотка

По распоряжению вдовы Бриггс я стучу в дверь кабинета господина Хопкинса.

Нет ответа. Я зову его. Ничего. Но, как сказала бы моя мать, у мужчины в любом возрасте всегда найдется повод побыть не в духе.

– Ужин, сэр, – говорю я.

Снова стучу. Нет ответа. Тогда я осторожно поворачиваю ручку. Дверь не заперта.

Серые сумерки смотрят в окно, огонь в очаге не горит – в потемках угадываются очертания предметов, кажется, будто я смотрю на их останки сквозь толщу воды: стол, камин, штабели книг на ковре и бледная фигура, откинувшаяся на спинку кресла, человек (по крайней мере, выглядит так), руки безвольно свисают по бокам. Тишина, только еле слышно воркуют голуби, свившие гнездо в дымоходе. Я снова зову его по имени. Он не шевелится, запрокинутая голова выделяется во мраке, словно поплавок в темной воде.

– Господин Хопкинс? Мэтью?

Он остается неподвижным.

На его сорочке, прямо на груди, поблескивает темное пятно. Я едва не вскрикиваю, подумав, что это кровь. Я бросаюсь на колени перед креслом, хватая его за плечи. Чувствую, как колени становятся влажными сквозь юбки. И еще чувствую запах – не крови, вина. Сбоку от кресла скатывается бутылка и звякает о пустой бокал. Должно быть, она выскользнула у него из руки. Темная лужица из бутылки заливает розы на турецком ковре. Он мертв? Любопытная вещь – обнаружить мертвого человека. Труп – опять это забавное слово. Взяв бутылку, я собираюсь встать, но вдруг слышу какое-то царапанье, где-то здесь, в комнате, и краем глаза замечаю Его – снова – золотистая вспышка, будто драгоценности, молниеносно засунутые вором в карман, горячее дыхание на моем затылке. Я слышу, как говорю вслух: «Спасибо, – и, – не думала, что вы…» и тут кричу, кричу что есть силы, потому что липкая рука крепко сжимает мое запястье.