Ведьмы графства Эссекс

Прежде чем закрыть дверь и вернуться в дом, я глубоко, с благодарностью вдыхаю свежий ночной воздух. В гостиной я нахожу почти полную бутылку кларета. Уже далеко за полночь. Все спят. Но я, как ни странно, спать не хочу.

Я беру вино и, кутаясь в шаль, возвращаюсь на свое любимое место – на кухонное крылечко. Должно быть, вино уже вовсю бродит в моей голове, потому что, когда я опускаюсь вниз и пристраиваю свечу у локтя, я думаю, едва ли не вслух: «Доброе кухонное крылечко, доброе кухонное крылечко, добрый друг, кухонное крылечко». Я сижу там довольно долго и пью. Мириады мотыльков и сенокосцев порхают вокруг моего светильничка. Я наблюдаю за ними – коричневыми и золотистыми, кишащими вокруг. И вдруг я вижу его – белого кролика, мелькнули глазки коралловыми бусинками, острые длинные уши. Я вижу его лапку в свете свечи, прежде чем он замечает меня и улепетывает прочь. Глазки-бусинки и длинные острые уши. Я проскальзываю в паттены и иду за ним следом.

Я уже на полпути вверх по холму, что за Торном, когда мне приходит в голову задуматься, что же я делаю. Роса холодными каплями стекает по лодыжкам, но я поднимаюсь все выше и выше, бутылка стукается о ногу. Достигнув гребня холма, я разворачиваюсь. Темнота, и не лунный кролик, а самая настоящая луна, огромная, пронизанная копьями облаков, словно Пресвятое Сердце. Я вижу весь Мистли как на ладони, и Мэннингтри тоже, прижавшийся к изгибу реки. Маленькие ожерелья огоньков мерцают на воде. До меня долетают звуки: стук топора по бревну в чьем-то темном дворе; детский смех; лай одной собаки и лай другой – в ответ. Огни на верфях, запах любви. Как ужасно и как прекрасно, что все эти люди спят в своих кроватях и трахаются там же, и женятся, и умирают, и развешивают белье сушиться. По всей Англии такие города – даже больше – теперь разграблены и сожжены дотла. Прачки. Книги. Кажется, я напилась. Я вспоминаю, что должна сделать, что мне предстоит сделать.

33. Преступница

Я стою у кровати, в ногах моего хозяина, изучая его спящее лицо. Господин Хопкинс, Генеральный Разоблачитель. Мэтью. Любопытно, были – или есть ли – у него братья и сестры. А если были братья, их тоже назвали в честь апостолов? Разоблачитель ведьм – кажется, это прозвище появилось, потому что нет необходимости еще больше усложнять и без того сложный предмет использованием зубодробительной терминологии. Разоблачитель ведьм – это тот, кто разоблачает ведьм. Заметьте, это все, к чему обязывает это имя, – разоблачать их. Что дальше происходит с ведьмами, которых разоблачили, – это уже не его ответственность, вот что подразумевает это имя.

Слово «Генеральный» добавили позже, кто и когда – не знаю. Возможно, это сделал сам Хопкинс – будто плюмаж на шляпу. «Генеральный» – это значит всеобщий, касающийся всего. Возможно, более подходяще было бы просто «Генерал» – воин, который ведет за собой людей. Трудно сказать. А теперь это уже неважно.

Когда мне было шестнадцать, весной загорелся флигель у Гласкоков. Ночной ливень погасил пламя, но я помню вид флигеля на следующее утро – просевшая соломенная крыша на искривленных, дымящихся балках. Вот что напоминает мне сейчас лицо Хопкинса, его красивые-если-бы черты стали мельче и изменились, как будто кто-то смял кости под лихорадочно горящей кожей. Мысленно я разбираю его лицо на части. Деталь за деталью. Борода отросла, придавая ему несколько волчий вид – вид больного волка, вид поскуливающего несчастного существа, съевшего прострел-траву. Глаза перекатываются под веками. У него длинные густые ресницы, как у маленького мальчика. Я не замечала этого раньше. Черные волосы разметались по подушке.

Затем тело. Грудь, выпуклая и безволосая, мелко дрожащая под покрывалом, словно кожа на барабане. Изящные тонкие руки сложены сверху покрывала на груди, длинные ногти на пальцах обломаны. Под этими длинными обломанными ногтями запеклась кровь.

Его кровь. Я думаю, не привести ли его ногти в порядок? Может, стоит придать ему приличный вид для грядущего события? Его рот открыт. Дыхание хриплое. Постель занавешена пурпурными дамасскими шторами. Сон приходит к богатым в красивых одеждах.

Он приоткрывает глаза.

– Ребекка? – говорит он (по крайней мере, звучит как «Ребекка»).

– Да, это я.

Он спрашивает, ушел ли доктор. Больно слышать, как он пытается говорить.

– Да, – отвечаю я. – Я разогрела для вас вина, сэр.

Я встаю сбоку от него, и он поворачивает ко мне голову. Я пытаюсь помочь ему сесть, но он мотает головой, нет.

– Доктор Крок наказал мне…

Он прерывает меня хрипящим свистом.

– Это бессмысленно, – удается ему выговорить в конце концов.

– Давайте же, господин Хопкинс, – говорю я ласково, чувствуя, что это непристойно, укачивать его, будто мать, взбивать ему подушки, устраивать его на них поудобнее, смачивать вином его губы.

– Доктор Крок сказал, что вы вполне можете поправиться, но вам нужен покой, – бормочу я голосом радостной дурочки, – и он напомнил мне, что власть Господня велика.