Варламов

изнурился. Лечение называется... А вернулся домой — налег на

блинчики да пироги. И ничего — отошел, ожил. Снова, слава

богу, здоров.

Есть записи о заграничном житье Варламова в неопублико¬

ванных дневниках С. М. Смирновой-Сазоновой — жены актера

Александрийского театра Н. Ф. Сазонова (хранятся эти днев¬

ники в архиве Ленинградского института русской литературы —

в Пушкинском доме).

«Варламов жалуется, как его морили в санатории голодом...

—       Голод и скука. Не с кем слово сказать.

—       Разве вы не собирались вместе за табльдотом?

—       Какой там табльдот, когда не кормят!

Супу он пять недель не видал.

—       Все едят по своим каморкам, то яйцо, то кусочек ветчи¬

ны — вот не толще этой скатерти. А, главное, пить не дают ни¬

чего жидкого... И это в летнюю пору!»

С искренним удивлением и негодованием рассказывал о ска¬

редности «пруссаков»:

—       Подъезжает, например, к зоологическому саду коляска.

Ливрейный лакей в красных штиблетах и в шляпе с кокардой

распахивает дверцу коляски. Выходит старуха, франт с моно¬

клем и две барышни. Садятся все за столик и спрашивают себе

четыре кружки пива. Лакей подает мешочек и оттуда старуха

вынимает бутерброды и всем дает по две штуки... Свое едят! Или

сидит военный, весь на вате, грудь колесом, с ним — дама, веро¬

ятно, жена. Эти спрашивают себе одну кружку на двоих и по

очереди отхлебывают из нее: он хлебнет, потом — она. Посидят

молча. Потом опять он сделает глоток, за ним — она... Когда

я дал лакею на наши деньги семь с половиной копеек, то думал,

что он мне в ноги упадет... Салфеткой передо мной песок на до¬

рожке разметал!

—       Ах ты, боже мой, то ли дело у нас, дома! Хоть поешь,

сколько душеньке угодно...

Все не нравилось ему в чужих краях, все было не так. Все...

А видел-то мало, впечатления скудные, все в одном узком кругу.

В немецких театрах не бывал, картинными галереями (уж

в Дрездене-то!) не интересовался.

—       В Берлине позвали меня сниматься в кинематографе.

Посадили в кресло, говорят — «делай мимику». Ну я, пожалуй¬

ста! Навели на меня стекла и давай снимать. Потом режиссер

ихний через переводчика велит мне подняться и пересесть по¬

ближе к аппарату. А я ему — «передвинь-ка лучше свою трубу

ко мне, она, чай, полегче меня будет». Уважил, хоть и немец.

Посмеяться — посмеялся, а трубу передвинул...

Из заграничных поездок всегда возвращался с целым сунду¬

ком подарков: безделушки всякие, смешные игрушки. Раздавал

их друзьям и знакомым. И все весело, с прибаутками, шутливо.

Иногда с намеком: молодым супругам — куклу, которая пищит

«мама»; дирижеру театрального оркестра — детскую шарманку;

актеру из бывших офицеров -- немецкий орден; опереточной

певичке — заводную канарейку; директору театра — мраморного

слоника на письменный стол, чтобы не забывал слона-Варла-

мова; заядлому курильщику — сигару, которая взрывается; сво¬

ему исповеднику попу — мусульманский полумесяц из марци¬

пана, — «кушай, мол, батюшка, знак басурманский вместо про¬

свирки».

Да, только дома было хорошо. Жил сегодняшним днем, се¬

годняшней летучей радостью. Тем, что, как ни говори, — все

ладится у него, все идет слава богу. А что все? Затверженный

домашний уют, ежедневный привычный путь свой от дома, что

на Загородном проспекте у Пяти углов, — в Чернышев переулок

и через Чернышев мост на Фонтанке — в нарядную Театраль¬

ную улицу (ныне улица зодчего Росси), которая упирается

в Александринку.

Являлся в театр за два часа до спектакля, чтобы переодеться,

загримироваться не спеша. Не надо было звать его на сцену или

поторапливать. Сам ждал готовый, уже сидя в кулисах.

XI

Кажется, уж куда полнее быть нашей «Чеховиане»?

Собрано все, написанное Чеховым, все, написанное о нем.

Изданы-переизданы все воспоминания об Антоне Павловиче,

о котором писал каждый, кто встречался, знался с ним. Такой

уж был человек пленительной простоты и душевного богатства.

И все-таки есть один пробел в воспоминаниях о Чехове: две-

три странички, продиктованные Константином Александровичем

Варламовым некоему газетчику. Затерялись они в подшивке

давно забытых газетных листов («Петербургская газета», 17ян¬

варя 1910 г.), не вошли в литературный обиход.

А ведь они очень интересны. В них увиден Чехов глазами

человека незаурядной наблюдательности. Да хорошо виден и сам

Варламов. И какой-то особый настрой взаимных отношений

Чехова и Варламова. Надо бы пополнить литературу о Чехове

и этими воспоминаниями. Сдается, что станет она богаче не

просто на две-три странички, а побольше.