Варламов

Разумеется, эти вставки и поправки делал Варламов в роли

Лебедева. Но очень осторожно, бережно и точно. И только

в двух местах, где Лебедев говорит о еде. Тут Варламов позво¬

лял Лебедеву оживиться, развеселиться, плотоядно смачно жи¬

вописать закуску под водку. Да своими словами, подробнее, чем

по тексту роли, в гастрономическом восторге, дразнительно.

Словно накойец-то дорвался Варламов до своей нешуточной

мечты: сыграть поваренную книгу!

И как вел себя Варламов во время последнего монолога

Иванова:

—       Слушай, бедняга...

Варламов садился, готовый внимательно выслушать, чтобы

тут же возразить. Ведь Лебедеву все так ясно, так просто: «по¬

толок белый, сапоги черные, сахар сладкий»... Но Иванов сказал

такое, что Лебедев понял не только его, Иванова, но и себя са¬

мого.

—       Перед тобой стоит человек в тридцать пять лет уже утом¬

ленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными под¬

вигами: он сгорает со стыда, издевается над своими слабостями...

Варламов слушал молча, неподвижно, словно окаменев.

И только из глаз лились слезы, текли по толстым щекам, падали

на отвороты сюртука. Самоунижение Иванова звучит для него

как надгробное слово по Лебедеву. Да, жизнь прожита даром,

впустую... От всего он отступил и ничего не добился.

В «Чайке» Варламову была поручена — по воле автора —

роль управляющего у Сорина, поручика в отставке Шамраева.

Репетиции шли туго, со скрипом. Только недавно принятая

в Александрийскую труппу Вера Федоровна Комиссаржевская

одна сразу нашла свою Нину Заречную — образ человека откры¬

той, мятежной, но легко ранимой души.

Вот как рассказывает о поре подготовки «Чайки» режиссер

спектакля Евтихий Карпов:

«Чехова коробил всякий фальшивый звук актера, затрепан¬

ная казенная интонация. Несмотря на свою стыдливую деликат¬

ность, он нередко останавливал среди сцены актеров и объяснял

им,значение той или иной фразы, толковал характеры, как ему

они представляются, и все твердил:

—       Главное, голубчики, не надо театральности... Просто все

надо. Совсем просто. Они же простые, заурядные люди...

Чехов все время чувствовал, что пьеса идет без подъема, без

настроения».

Да и сам Антон Павлович писал сестре (12 октября 1896 г.):

«Пока «Чайка» идет неинтересно... Вообще настроение не¬

важное»,

И Суворин отметил в своем дневнике, что Чехов «беспоко¬

ился о пьесе и хотел, чтобы она не шла».

Должно быть именно в эти дни видел Варламов, каков бы¬

вает Чехов «не в духе. Лицо его становилось каким-то бледно-

, серым, лоб морщился. Часто и очень часто Антон Павлович

как-то задумывался...»

Вряд ли так уж и верно, что Александрийская труппа отно¬

силась к «Чайке» недоброжелательно или без доверия, хотя

толки этого рода потом имели широкое хождение.

«Генеральная репетиция прошла благополучно, Комиссар¬

жевская всем понравилась, а Чехов был от нее в восторге.

Вообще репетиция прошла с подъемом — нравилась и пьеса,

и ее исполнители, все предсказывали большой успех.

—       Ну, это — как сказать, — говорил Чехов, когда ему пред¬

сказывали успех.

—       Вам не первый раз иметь успех на сцене, вспомните

«Иванова»! — возражали актеры.

—       Да вы хоть какую пьесу вывезете! Один Давыдов в роли

Иванова чего стоит... Лучшего Иванова я себе и не представ¬

ляю! А Варламова в роли Лебедева забыть не могу!

Словом, все рассчитывали на успех предстоящей премьеры».

Это — из «Записок» Ю. М. Юрьева. Свидетельство — отменно

достойное полного доверия. Нет сомнения, что в ходе репетиций

в конце концов было найдено какое-то верное решение, общий

язык актеров с чеховской пьесой. Одолела же Александрийская

труппа «Месяц в деревне», пьесу не менее «Чайки» непривыч¬

ную.

Но на первом представлении —17 октября 1896 года —

«Чайка» провалилась.

Только что отыграли первое действие. Зрительный зал остался

холоден, даже враждебен. Никаких примет общения с тем, что

происходило на сцене. Никаких признаков не то что одобрения,

даже понимания.

«За кулисами — полное смятение и растерянность, словно

после ужасной катастрофы. Все потрясены, подавлены и не могут

опомниться... Говорят тихо, почти шепотом, как в доме покой¬

ника...

Больше всех волнуется К. А. Варламов. Беспрестанно кре¬

стится, вздыхает... У него нервная дрожь, руки трясутся.

—       Господи, что же это такое?... — шепчет он. — Что же про¬

исходит?! Слишком тридцать лет я на сцене — и ничего подоб¬

ного никогда не бывало. Ну, проваливались пьесы, шикали ав¬

тору, шикали актерам... А это что же?! Да неужели такая срам¬

ная пьеса? Ведь нет же. Ничего не понимаю...