Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Дважды он внял моей просьбе, прислушался к доводам, которые я изложил, и полностью их поддержал, внеся протест на приговоры, где вина осужденных была более чем сомнительна. Один из них остался в памяти особенно четко: человек с очень плохой биографией (две судимости) и очень плохой характеристикой (в советские времена — документ почти священный) был осужден за убийство жены из мести — она чуть ли не открыто ему изменяла, презрев все угрозы с его стороны, в том числе и публичные. К тому же он полностью и во всем «собственноручно» сознался… Первой реакцией Банникова было разве что удивление: и при всем при этом ему дали всего-то пятнадцать, сохранив недостойную жизнь?!

Между тем биография не улика, признание — не царица всех доказательств, с этим Банников в принципе всегда был согласен и высказывался на сей счет совершенно определенно. А что есть у обвинения кроме этого? — спросил я его. Ничего абсолютно! Ни одна другая версия не проверена, а их там могло быть сразу несколько. В том числе и такая: убитая и ее любовник входили в группу торговцев наркотиками и между ними все время возникали жестокие раздоры из-за дележа барышей и взаимных упреков в «продажности сукам» (то есть в сотрудничестве с милицией). Месть как мотив убийства представлялась обвинению вполне вероятной, но почему только месть за измену мужу, а не за измену сообщникам? Почему они вне подозрений?

Такими, если коротко, были мои возражения, и Банников молча размышлял, глядя в окно, минут пять или шесть. Потом сказал: «Займемся». Я рад, что его не подвел: именно эта версия подтвердилась впоследствии, невиновный — с чудовищной биографией — был полностью реабилитирован, а виновный — с биографией, чистой, как стеклышко, — осужден.

Случались и неудачи. В одном деле, где ошибка была для меня еще очевидней, Банников не нашел никаких нарушений и сказал мне с присущей ему прямотой: «Протеста не будет». Я не спорил: приняв категорическое решение, Сергей Григорьевич от него не отступал. Симпатия ко мне или к кому-то другому никак не могла повлиять на это решение, и я с сожалением отступил. Много позже — уже без моего участия и без участия Банникова — полетел и этот приговор, но мне и в голову не пришло корить Сергея Григорьевича за ошибочное упорство: судья — человек, он принимает решение, как сказано в законе, по внутреннему своему убеждению. Лишь бы это убеждение не было предвзятым, навязанным извне, лишь бы не было оно конъюнктурным или каким-то другим, не совместимым с судейской честностью. Внутренняя честность Сергея Григорьевича Банникова — в те годы, когда я его знал, — всегда была для меня вне всяких сомнений.

Вообще многие члены Верховного суда СССР при близком знакомстве оказывались совсем не такими, какими казались издали тем, кто не видел их рабочее повседневье. Убежден: дали бы им свободу, независимость от аппаратных велений и телефонного права, осознавали бы в любом без исключения деле свою ответственность лишь перед законом и совестью (и больше ни перед кем!), — наше правосудие обрело бы совсем не тот характер, который оно имело.

Евгений Алексеевич Смоленцев, в бытность Банникова председатель коллегии по уголовным делам, потом занявший место Сергея Григорьевича, а еще позже ставший и последним председателем Верховного суда СССР, принадлежал к числу юристов самой высокой пробы, он не раз отстаивал на моих глазах объективную истину, сопротивлялся нажиму, тонко и точно вникал в каждое дело. Я могу назвать еще несколько его коллег, опередивших время и мужественно отстаивавших те принципы юстиции, которые стали было внедряться, когда прикрылось «государево око» на Старой площади: Александр Михайлович Филатов, Исмаил Мамедович Алхазов, Раймонд Казимирович Бризе. И не только они.

Членами Верхсуда СССР по должности были и председатели верховных судов союзных республик. С иными из них я подружился. Глава судебного ведомства Грузии Акакий Григорьевич Каранадзе был сыном крупнейшего чекиста, немало накуролесившего не в самые лучшие времена. Сам же он был человеком удивительно мягким и даже застенчивым. Сын его, талантливый и красивый юноша, еще в подростковом возрасте стал жертвой хулиганов: они ослепили его камнями, пушенными из рогаток. Все попытки вернуть ему зрение окончились неудачей. Это несчастье могло ожесточить любого, тем паче судью, фатально повлияв на его объективность. С Каранадзе ничего подобного не случилось. Кажется, даже наоборот: горе сделало его еще более осторожными щепетильным при решении человеческих судеб.

Одно дело с его участием произвело на меня особенно сильное впечатление. К непривычно мягкому (условному) наказанию была приговорена кассирша какой-то крохотной фабрики, примитивнейшим образом изъявшая из «своей» кассы несколько тысяч рублей. На пленуме Верховного суда СССР А.М. Филатов сделал коллеге суровое внушение: такая мягкотелость лишь поощряет опасных преступников. Каранадзе выступил с возражением: