Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

— Вы в Москве читали только бумаги, а мы в Тбилиси видел и живого человека, — сказал он. — Эту женщину подло обманул ее возлюбленный. Оставил одну с ребенком — без жилья и без средств к существованию. И еще шантажировал: достань мне деньги на машину, тогда женюсь. В отчаянии она снабдила его казенными деньгами, а потом частями, впав в долга, пыталась вернуть их в кассу. До своего разоблачения внесла почти половину. Мужа не обрела, честь свою потеряла, а, окажись в тюрьме, потеряла бы еще и ребенка. Что бы мы выиграли от такой жестокости? Условное наказание — вполне достаточный урок для нее.

Коллеги поддержали Акакия Григорьевича, а я коротко рассказал о судейском его гуманизме на страницах газеты. Гуманизме тем более примечательном, что жертвой несчастной любви была русская женщина, а обманщиком и шантажистом — грузин. Даже не зная в точности тамошних нравов, можно понять, чего стоило пойти на такое решение грузину, возглавлявшему верховный суд своей республики. А тем более — назвать русскую женщину жертвой негодяя, который был одной крови с судьей…

Приехав вскоре в Москву, Каранадзе пришел ко мне домой — внезапно, без всякого предупреждения. Он долго не мог ничего сказать, потом заплакал. Ни тени наигрыша, ни тени рисовки не было в этих слезах, да и были мы с ним только вдвоем, один на один.

— Вы понимаете, — сказал он, успокоившись, — ни разу в жизни никто не сказал мне ни одного доброго слова просто за человечность. Наградами я не обижен — за служебную деятельность, за успехи в работе, за выслугу лет!.. Медали, грамоты, ордена… За какие успехи? В какой работе? Ведь моя работа — защищать людей от произвола и делать добро. Но меня награждали совсем не за это. И вот теперь — ваши несколько строк. Благодаря им, я в Грузии стал героем, каковым, как вы понимаете, не являюсь. А был всего-навсего образцово исполнительным служащим.

Весь вечер мы читали друг другу стихи. Он по-грузински, я по-русски тех же самых поэтов в блистательных переводах Пастернака, Ахмадулиной, Евтушенко. Он — наизусть, я — по книгам. Редко когда выпадал на мою долю столь пленительный вечер. Чистый и задушевный. Без малейшей примеси «деловитости». Акакия Григорьевича уже нет — я часто вспоминаю его с благодарностью и теплотой. Думаю — так, как в тот вечер передо мной, — он раскрывался не часто.

Когда я впервые вошел на правах «почетного журналиста» в высший храм правосудия, во главе его стоял Лев Николаевич Смирнов, личность, которая еще ждет своего биографа. Начинал он свой путь в качестве рядового следователя, а в сорок пятом, когда ему было только тридцать четыре год а, сподобился войти в состав советской части обвинения на Нюрнбергском процессе, которую возглавлял Роман Руденко. С тех пор наш верховный прокурор, неизвестно чем заслуживший особое доверие всех сменявших друг друга советских правителей (на посту генерального прокурора Руденко продержался двадцать восемь лет — до самой смерти), и толкал его по служебной лестнице, хотя высокий профессиональный уровень Смирнова ни в каких толкачах, казалось бы, не нуждался.

Из Нюрнберга Смирнов почти сразу же переместился в Токио, где начался процесс над главными японскими военными преступниками. Там он уже стал заместителем главного обвинителя от СССР. Карьера весьма способного номенклатурного юриста развивалась стремительно — вскоре он оказался заместителем председателя Верхсуда СССР, а затем возглавил Верховный суд РСФСР.

Имя Льва Николаевича Смирнова так и осталось бы, возможно, известным лишь его коллегам, если бы в 1966 году на его долю не выпала весьма сомнительная честь: судить Андрея Синявского и Юлия Даниэля. «Честь» эта выпала ему не только оттого, что столь громкий, скандально и позорно громкий, процесс должен был вести судья очень высокого ранга. Но еще и оттого, что Смирнов не без оснований считался эрудитом, знатоком не только юриспруденции, но еще и литературы, способным вести диалоги отнюдь не на примитивно неандертальском уровне, как большинство его коллег в те времена. Он действительно был человеком начитанным, словарь его отличался по тогдашним стандартам довольно большим разнообразием, что позволяло ему считаться образцовым полемистом советского образца. Про него смело можно было сказать — «этому человеку палец в рот не клади»…

Какую реакцию тот процесс вызвал в кругах советской интеллигенции, памятно многим. Непосильную задачу «успокоить общественность» возложили опять-таки на Смирнова. Убежденный в том, что он может еще и не это, Смирнов явился к писателям отчитаться за глумление над подсудимыми и за свой приговор. Большой зал ЦДЛ был забит битком, и судье в этом зале пришлось довольно туго. «Полемизировать» с обреченными арестантами или с подчиненными ему судьями было куда как легче. Умение ввернуть, хоть и к месту, латинское словечко или цитатку из Шекспира на этот раз говорило совсем не в его пользу: инквизитор-эрудит (так уже было с Вышинским) всегда глядится еще непригляднее, чем инквизитор-невежда.