Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Моя жизнь в жизни. Том 2

Глава 21. Влюбленный в песню

К миру эстрадной песни я приобщился совершенно случайно. Просто болгарские друзья как-то пригласили меня погостить на очередном фестивале «Золотой Орфей», который ежегодно проходил на Солнечном берету, и там сразу же включили в жюри прессы — лишь потому, что ни одного советского журналиста, кроме занятых своей прямой работой телевизионщиков, в том году на фестивале не оказалось. Я согласился и — увлекся. Прошло немного времени — почувствовал, что становлюсь песенным «наркоманом». Нисколько не жалею об этом — все более и более плотное вхождение в этот мир принесло много радости и много неожиданных встреч.

В мире ежегодно проводятся десятки, а возможно, и сотни таких фестивалей, но для жителей «социалистического лагеря» доступными (по телевидению, разумеется) были только некоторые из тех, что в «лагере» и проводились. И еще, чуть позже, притом лишь в сокращенном варианте, — в Сан-Ремо. Причем из своих, «социалистических», в наиболее полной версии представал «Золотой Орфей». Даже свои, «братские» фестивали в Брашове, Братиславе или Дрездене представали у нас в весьма сокращенном виде. Так получалось скорее всего потому, что Болгарию воистину считали шестнадцатой республикой, в ее идейной непорочности никто не сомневался и наши участники почти всегда оказывались там в числе победителей. Поэтому, думаю, у слушателей-зрителей в Советском Союзе этот фестиваль не считался престижным, зато участники-конкурсанты, напротив, мечтали удостоиться высокой награды, ибо она весьма способствовала их дальнейшей карьере.

Между тем сам «Золотой Орфей», а не его призы, вполне соответствовал высоким фестивальным критериям. Ни советским чиновникам, ни публике в голову не приходило, как хочет Болгария оказаться «на уровне», разрушить созданный не по ее воле образ третьестепенной страны, задворок Европы. Всюду, где было можно (а на песенном фестивале как раз было можно: идеологический пресс там ощущался не так сильно), она старалась подчеркивать свое европейское первородство, свою принадлежность к цивилизованному сообществу и не уступать мировым стандартам. Участниками «Орфея» из «другого» мира оказывались обычно композиторы и певцы весьма среднего уровня: на высокие награды никто не рассчитывал, да и котировались они в свободном мире не очень-то высоко, зато на правах почетных гостей, со своими сольными концертами, там перебывали суперзвезды мировой эстрады. Денег на них не жалели — имидж фестиваля, а значит, в определенной мере и имидж страны, стоил дороже.

Я перевидал, переслушал их там великое множество. Что ни имя, то целая страница в истории песни. Но одна встреча оставила в памяти особенно яркий след. Встреча с Жозефиной Беккер.

И в искусстве, и в жизни она всегда боролась с тем злом, которое ненавидела больше всего: с расизмом и шовинизмом. Внучка рабов, родившихся в Сенегале, живших на Мартинике и проданных оттуда на американский юг, она слишком хорошо познала с детства те унижения, которые несут «не тот» цвет кожи и «не те» этнические корни. Ее верность идеалам братства и справедливости, ее гражданский темперамент, ее потребность всегда быть на стороне обездоленных и обиженных тем важней и дороже, что сама она, по счастью, не испытала ударов судьбы и прожила едва ли не безоблачную, во всяком случае, на редкость счастливую жизнь. Ей еще не было восемнадцати, когда на нее по чистой случайности обратил внимание один парижский импресарио, невесть почему попавший на представление какого-то захудалого шоу, в котором дебютировала никому не известная «маленькая обезьяна» и «черная уродина»: именно так окрестил ее первый хозяин, давший работу девчонке, сбежавшей из родительского дома.

Из лачуг нью-йоркских предместий она чудеснейшим образом перенеслась в театр на Елисейских полях, в сразу ставшее знаменитым «Негритянское ревю». Успех был неслыханным, ошеломительным, колоссальным. Критики всех направлений захлебывались от восторгов. Изысканные ценители с безупречным вкусом называли ее эксцентрический танец, ее песни, спетые на одном дыхании в бешеном ритме, высоким — высочайшим даже — искусством. Не кто-нибудь называл — Жан Кокто. Не кто-нибудь — Луиджи Пиранделло. Не кто-нибудь — Макс Рейнгардт: он даже предложил ей на три года контракт в свой театр.

Черная Обезьяна стала Черным Тюльпаном, Черной Венерой, Черной Жемчужиной… Стала «первой звездой эстрады», «живым классиком», «гордостью Европы». И когда Европа оказалась под нацизмом, она осталась ей верной. В том смысле верной, что не укрылась в заокеанской дали от бед и страданий, не предалась спокойной, обеспеченной жизни, пожиная плоды уже устоявшейся, прочной, надежной артистической славы. «Меня создала Франция, — публично заявила она, — и я исполню переднею свой долг».