В тени родных деревьев

— Как можно! Тут нужен Багратион, Ираклия потомок — а я, кто я такой?

— Чем твой род хуже Багратионов? — польстил Цицикорэ отец больного.

Цицикорэ принял лесть, но дать ребенку пощечину все же не решился…

В июле, в страдную пору молотьбы, на рассвете слышались из деревенских дворов сердитые голоса ссорящихся женщин. Свекрови расталкивали, тормошили, поднимали заспавшихся снох-молодок: «Вставайте, надо коров подоить да в стадо выгнать, птицу покормить, снопы развязать да по гумну рассыпать…» Помните деревенский стишок: «Будь ты проклят, день батрачий, летний сон снохи короткий, как поднимут спозаранок, нос распухнет у молодки!..»

Тут-то и появлялся Цицикорэ — миротворец, укротитель свекровей и невесток. Сперва молодуху примется увещевать: «Перестань, успокойся, что ты плачешь-горюешь, ведь со смехом-радостью в дом пришла! Девять свах к тебе засылали, насилу заполучили — утихни, утихни!» Потом повернется к свекрови: «Что ж ты так, добрая душа, — это ведь твоего сына венчанная жена! Желанная! Так уж и ты держи ее в почете!» И тут слегка повысит голос: «Не век ей быть под твоим надзором! Дай ты ей вольно вздохнуть, пусть и она свету божьему порадуется! Ведь какую невестку заполучила — всем хороша, и в работе, и на племя! Род ваш увеличила, за три года трех внучат тебе родила! Мало ведь нас, грузин, надо нам плодиться, размножаться! Хвалю, хвалю ее за щедроту материнскую!»

Потом обращался к обеим вместе:

— Вы должны ковром друг перед другом стлаться! Слово сказать — розу с фиалкой из уст уронить! Живите в любви, в доброхотстве, во взаимной заботе!

Так, бывало, утихомирит спорщиц — а заодно и отведет душу — непрошеный наставник деревни и пойдет дальше своей дорогой, со своим неизменным посохом…

Повстречает на улице смелых, дерзких деревенских девок, покажется ему вольной их повадка — и гаркнет:

— Полюбуйтесь! К лицу ли девушке так себя держать? Надо взор потупить скромно и прошелестеть мимо чуть слышно, провеять, как ветерок! А не глазеть во все глаза на встречного и поперечного!

Бесстрашный был человек Цицикорэ, единственное, чего он боялся, — это всяческого нарушения порядка и приличия. И оттого неустанно пестовал и воспитывал всех и каждого. Да, любил Цицикорэ наставлять и вразумлять — в особенности женщину. «Дай только волю женщине или коню, как закинутся да как понесут — до самого Стамбула не остановятся!» Встретив человека без огня, с погасшим взглядом и опущенной головой, Цицикорэ напускался на него: «Чего ты в землю уставился, чего нюни распустил? Успеешь в земле належаться, придет еще время — а пока что вверх гляди, на небеса, на солнце, радуйся жизни, светом божьим любуйся, добрый человек!»

— Иной и из могилы, как царь Ираклий во Мцхете, источает елей и благовоние, а ты живой смердишь, бесполезный человек! — распалившись, пробирал Цицикорэ какого-нибудь вялого, дряблого, бесхребетного человека…

Трудолюбивый, хозяйственный, он не выносил лентяев, бездельников, отлынивающих от дела. Стоило ему увидеть в рабочую пору крестьянина, разлегшегося в тени, как он яростно накидывался на лежебоку:

— Ах ты, ржавчина, соня, ленивец, дармоед! Ах ты, рохля, мертвечина! Не знаешь разве — мир для радивых и прилежных создан?

Иной раз чья-нибудь верная жена пыталась защитить мужа от гнева Цицикорэ:

— Сам ведь знаешь, деверь, мой муж — работящий человек, честный труженик, безгрешный!

— Как же, как же, безгрешный — словно бабочка-шелковница, когда она из кокона вылупится! — насмешливо говорил Цицикорэ. — На том свете ему место, среди мертвецов, а живым он в тягость!

— Что ж ему делать — недужный он, хворь одолела! — не сдавалась жена Киндзуры.

— Недужный? Больной? Так корми его белой кашкой на молоке, чтобы челюсть от жвачки не устала! — так уничтожающе высмеивал Цицикорэ ленивого Киндзуру, который в разгаре работы сбежал из виноградника домой, соскучившись по ласкам своей жены.

Таких, как Киндзура, он сурово осуждал!

Справедливый и щепетильно честный, Цицикорэ ненавидел проныр и пройдох, а в особенности людей лживых и льстивых. Претили ему извилистые речи, затейливое празднословие, не любил он длинных, неутомимых, безостановочно мелющих языков. Сам он был хоть и немногоречив, но за словом в карман не лез.

— Слово должно предшествовать делу — вот когда оно хорошо!

— Что проку в сахарных, медовых, елейных речах!

Здравицы он любил короткие: пожелает долгих дней, здоровья и благополучия, прибавления семейства, добрых сыновей, урожая хлеба и вина, приплода скотины, изобилия фруктов в саду — вот и все!

Важность, неспешность подобают старейшине села.

— Кто не суетится, в том больше весу, — говаривал он.

Были, однако, у Цицикорэ и исключения. Не всем ленивцам был он врагом. Взять хотя бы длинноусого Фадлауру. Для веселья, застольства — незаменимый человек! А какой певун — даже долгая кахетинская застольная «Мравалжамиер» казалась ему слишком короткой! Услышав его пенье, бывало, я невольно вспоминал слова мудреца: «Иногда человек уподобляется богам».