В тени родных деревьев

Но вот однажды я закончил чтение — это была повесть Казбеги «Элгуджа». Несколько мгновений царило одобрительное молчание, а потом Гарсия поднял голову, поглядел вокруг, смерил присутствующих взглядом и вдруг ударил желтой медной токмачкой по куску подошвы:

— Кого греют солнце и месяц — почему об этом ничего не скажешь? А ну-ка, если ты такой молодец, почитай нам про «гильотину»!

Я изумился. Правда, слово «гильотина» было мне известно: незадолго до того я как раз прочитал повесть Феликса Гро «Марсельцы», из времен французской революции… И все же я никак не мог понять, какую такую книгу «о гильотине» Гарсия имел в виду.

Я прочитал после этого в сапожной мастерской «Марсельцев» и еще кое-что о французской революции — к великому удовольствию Гарсии, который с восхищением повторял крылатые выражения революционной эпохи:

— Пока король жив, мы задыхаемся!

— Дерево свободы должно быть полито кровью тирана — иначе оно не пустит корней и не расцветет!

Лютой ненавистью ненавидел сапожник Гарсия Николая Второго. Была у него маленькая вертлявая собачонка — он называл ее «Николашкой».

…Мерция вышла замуж за стражника…

Иорама это сразило — он весь как-то одряблел, утратил бодрость и стойкость.

Мир превратился для него в ад.

«Вредун Вануа», стражник, приглядывался теперь к Иораму с удвоенным вниманием: как к «бунтовщику» и как к былому сопернику.

А Иорам вконец разочаровался в жизни. Раньше он хоть читал газеты и тем развлекался в деревенской глуши, а теперь забросил и чтение.

Однажды Иорам отшвырнул на глазах у меня газету, обнаружив в ней стихотворение одного из наших тогдашних знаменитых поэтов:

— Аполлоновы лилипуты! Кому какая польза от их короткоумных мыслей?

— Ты только посмотри! — пожаловался он мне с горечью. — Какой у него язык, что за слог, какие мысли! Не мысли, а брызги грязи!

— Присвоили Ницше, наложили лапу на Шопенгауэра, а ослепленный читатель верит всему на слово!

— Да и что у нас за страна? Волчье царство, филистерский рай — при пустом брюхе! Ох, не могу, не могу больше здесь жить!

…Осенний дождик сеет упрямо, однообразно… Пол на балконе — в грязных брызгах. Это отряхнулась мокрая собака. В двух шагах ничего не видно — густой осенний туман стелется по земле. Зарывшиеся в глину по самую крышу землянки. Бедняцкие конурки с обшарпанными, в подтеках стенами. Жалкая, бездарная действительность. Впереди — ничего радостного, никакой надежды на обновление… Вокруг — стоячая вода, сонное существование, гнилое болото, затхлый воздух! Что, кроме бомбы, может нарушить эту спячку, зажечь огнем эту безрадостную, бескрылую жизнь — нет, не жизнь, а бессмысленное прозябание?

А дождик все сеет… сеет… сеет…

Иорам готов выскочить на двор и, схватившись за волосы, кричать:

— На помощь! Помогите!

Наконец нет уже его мочи, иссякает терпение — он бросается бегом с горы, в нижние виноградники, и напускается, словно безумный, на лозы — ломает кусты, вырывает подпорные колья, крушит все вокруг, точно схватившись с кем-то невидимым… Он и сам не знает, что за бес в него вселился, так, просто отводит душу!

А туман, ползучий осенний туман, подступает со всех сторон, крадется по виноградникам. Еще немного — и уже не видно ни Иорама, ни виноградных лоз. Все окутано серым туманом.

И… вот он здесь, Иорам, лицом к лицу с недвижной, как туман, серой, праздной жизнью! Ни одной сочувствующей души! Единственный близкий человек, родной брат — и тот чужд его образу мыслей!

Нет, только бомба! Да и того мало для этой стоячей, болотной жизни!

— О, как отвратительна нищета!.. Это болото… Эти покосившиеся хижины… Искривленные мозги!.. Откуда она взялась, такая жизнь? Кто ее выдумал? — спрашивал в сердцах Иорам, но ниоткуда не было ему ответа.

Не слышно было больше и подземного гула.

И Иори стала мелководной.

Что ему было делать?

Случалось иной раз даже так, что анархист и поп, в эту морось, когда на душе так же пасмурно, как на улице, заключали на короткий срок «перемирие» и принимались за «совместное питие». Начинали с «утренней чарки». Пили с охотой, без удержу.

Поначалу поп, из страха перед «бомбами», не решался перечить анархисту, но потом, после четвертой, примерно, чарки, смелел и рвался в спор.

Иорам выходил из себя, метал молнии, вращал белками глаз, но тут вдруг горькая мысль о бесцельности и бесплодности словесных битв с попом вспыхивала у него в мозгу, он бессильно откидывался, прислоняясь спиной к грязной стене духана, готовый схватиться за волосы и закричать:

— Помогите!

А на дворе по-прежнему моросило, моросило бесконечно, безутешно, безнадежно — мгла, тучи и туман затемнили весь белый свет.

ЦИЦИКОРЭ

Будешь старший над селеньем.

Дел вершитель многотрудных,

Первый в тяготах и бедах…

                                 Народное

Плачут женщины в деревне:

Смерть к старейшине пришла.

Смилуйся над ним, создатель.

Не осироти села!

                                  Народное