В тени родных деревьев

По деревенской нашей улице шагает степенной, бодрой поступью рослый, статный, осанистый сельский старейшина Цицикорэ — седоусый и благообразный, в длинной черкесской чохе, с неразлучной своей длинной, суковатой палкой в руках.

Эта палка была как бы предводительским жезлом Цицикорэ. Рассердившись, он грозно потрясал ею, а убеждая собеседника, с силой ударял об землю в подтверждение своей мысли.

Молча шагал Цицикорэ по улице, — и всякий, даже не зная его, понял бы при первом же взгляде, что перед ним не простой человек.

Увидев меня после долгого отсутствия, он искренне радовался; бывало, вернусь летом, на каникулы, в деревню, попадусь ему где-нибудь на глаза — и он скажет мне, ласково улыбаясь:

— От встречи с тобой прибавилось мне три года жизни и одна неделя! Учись, учись, старайся, может, такие, как ты, ученые, земле нашей счастье принесут!

А однажды он хлопнул меня по плечу и проговорил торжественно:

На самом Светицховели
Имя выбито твое!

Почему мое имя могло быть начертано на стенах древнего храма, я не понял и не осмелился спросить; но мужественный этот комплимент очень мне понравился.

…Не было детей, продолжателей рода у дяди Цицикорэ.

— Для чего мне дети? И без них есть о ком позаботиться, вся деревня у меня на плечах!

Правду говорил Цицикорэ! Сказано: мир да село, а мир-то кто — один человек! Целый день крутился он, радея о сельских делах, и даже ночью думал о том, как бы принести людям посильную пользу. Но не любил хлопотать зря, тратить труды свои понапрасну Цицикорэ, старейшина, предводитель и законодатель села! Всех он наставлял и вразумлял, и все стонали под его непрошеным игом. Да, Цицикорэ был заботник, радетель всей общины, он ревностно пекся о селе — хоть люди частенько и говаривали с улыбкой, что, собственно, никто его не поставил над селом, ни царь, ни бог, ни народ. Возможно, причина крылась в том, что прадед Цицикорэ Иотам был во времена царя Ираклия сельским старостой и Цицикорэ чувствовал себя главою села как бы по наследству.

Так или иначе, а Цицикорэ от своего не отступался.

Обвиняли его люди в гордости и высокомерии, говорили, что очень уж он заносится, много о себе воображает. Конечно, суровый Цицикорэ поблажек не давал никому; но была в нем настоящая человечность и отзывчивость, и судил он справедливо. Для друга и доброхота Цицикорэ был, что называется, душа человек.

Всему свету была известна проницательность Цицикорэ, душевная его зоркость. Умел он взглянуть в глаза прямо, строго, испытующе — железо, кажется, расплавилось бы под его взором. Разве такой человек мог унизиться до лжи?

Деревня питала к нему глубокое, непререкаемое доверие. При разделе двора, недвижимости, рабочей и убойной скотины неизменно звали Цицикорэ, как наиболее надежного, всеми почитаемого посредника и судью.

Ранней весной, как только, бывало, оттает, задышит земля и выглянет на свет, зазеленеет первая травка, незваный, непрошеный наставник и пастырь обходил деревню дом за домом, советуя, поучая, остерегая…

— Не выгоняй лошадь на подножный корм на луг Кориану — тамошняя трава, надо тебе знать, для коня смертельна! И сена, скошенного там, коню не давай — падет твоя животина. Так и знай!

— А какая тому причина?

— Причина?.. Я думаю — на том поле ведь разыгрались в прежние времена кровавые бои… И врагов там пало несчетное число! Вот вражеская кровь и кусается доныне, не унимается, действует и сейчас нам во вред! Казалось бы, уж высохла та кровь, — а все еще вскипает в земле, пропитала почву ядом, жжет нас, борется с нами из глубины, вот коней наших убивает. Да кабы мы сами ели траву, она и нас бы истребила!

Таково было наблюдение и рассуждение Цицикорэ. И сельчане в самом деле сторонились Корианского луга.

— Что ты бродишь среди ночи? — говорил, встретясь с Цицикорэ на дороге или в проулке, какой-нибудь пожилой крестьянин — из тех, кто был с ним на короткой ноге — другой бы и не осмелился лезть к нему с шутками!

— Надо обойти всю деревню, чтобы не прокрался к нам коварный враг или насильник; ведь какой нужен догляд, чтобы людей уберечь! Десять пар глаз надо иметь и десять пар ушей: нелегкое это дело — быть за все село в ответе! — отвечал Цицикорэ.

Цицикорэ Бакрадзе считал себя отцом и опекуном нашей деревни; он был непоколебимо убежден в каком-то важном своем предназначении, в том, что ему предстоит свершить великое дело. Он вмешивался во все, что бы ни происходило в селе, и считал это своим прямым долгом.

Влияние его на людей было велико. Никто не удивился, когда однажды привели к нему из соседней деревни больного ребенка для исцеления.

— Помоги нам, вечно болеет дитя, и притом не растет, точно заклятие на него положено! Возили мы его по докторам, да никто не мог разобраться…

— А от меня чего вы ждете, я-то тут при чем? Отвезите мальчонку в город, и пусть там кто-нибудь из рода Багратионов отвесит ему три оплеухи; вот тогда выправится ваше дитя, пройдет его хвороба.

— Так уж ты сам и ударь, благодетель! Лишь бы только поправился малец… — взмолился отец ребенка.