В тени родных деревьев

Нет больше на этом свете тетушки Маико, но и сегодня так же, как при ней, цветут деревья в ее дворе, так же перевешиваются через изгородь гроздья белых цветов, — и мне чудится, что улыбка тетушки Маико живет в этих цветах, взывает ко мне из белоснежных, душистых лепестков, твердит о всесильной любви к жизни…

Проходя по улице близ дома тетушки Маико, я неизменно убыстряю шаг — точно надеясь, что она сама выйдет вдруг из калитки, поспешая мне навстречу; и когда в покинутом ею дворе лицо мне обвевает ветерок, — чудится, что это тетушка Маико привечает меня обычной своей лаской…

Другие живут теперь в доме тетушки Маико, другие ходят по ее двору — но грядки ее огорода по-прежнему зеленеют, дышат, радуются жизни. Жизнь не останавливалась ни на мгновение, она не может быть побеждена — жизнь идет, продолжается со всей своей кутерьмой.

Все так же сияют ясные и нежные, разубранные цветами и лучами, улыбчивые утра; по-прежнему отсвечивает темным изумрудом листва. Все так же сверкает зеркальная озерная гладь, искрятся луга, обрызганные росой, — точно младенческие губы, влажные от материнского молока…

Жизнь бессмертна, непобедима! Недаром говаривала тетушка Маико:

— Нет, не будет никогда жизнь у смерти в рабстве! Никогда!

Цветики матушке!

НА ДЕРЕВЕНСКОЙ УЛИЦЕ

Пылающий полуденный зной сковал деревню. От однообразного, докучного стрекота сверчков точно еще глуше безмолвие. Спят проселки и проулки.

Бывший семинарист, «анархист» Иорам шагает по деревенской улице.

На нем синяя сатиновая рубаха, подпоясанная шнурком с кистями.

Зимой он ходит в пальто с поднятым воротником, на голове — неизменная черная шляпа.

Разговаривая, снимает шляпу и отбрасывает со лба густую черную гриву.

Часто доводилось мне видеть:

Навстречу Иораму, с противоположной стороны, лениво бредет немолодой, но бодрый священник, отец Зирах, в сопровождении дьякона, по прозвищу «Свечехвост».

Батюшка имеет привычку поглядывать исподлобья, за что именуется в деревне «Косым».

«Анархист» Иорам преграждает путь священнику, и густой бас его отдается в дальнем конце деревни:

— Эй, преподобный, скажи, откуда мир взялся?

— Господь бог его создал! — запальчиво отвечает священник. — Кто, как не он, одел небосвод облаками и окружил сушу морем? Кто мог измерить взглядом простор земной и глубь океана, если не всесильный господь?

— Прекрасно! Ну, а теперь скажи мне, служитель господа, кто создал нищету, грязь, лохмотья, чахотку? Небось все тот же твой всесильный господь бог, не правда ли?

— Не греши, не хули господа, адово исчадие! Довольно тебе играть с огнем, сеятель пожара! — вспыхивает священник.

— Прощай, отче, и да увижу я вскорости твою патлатую голову под топором гильотины! — сняв шляпу, с язвительной улыбкой раскланивается Иорам.

Раздосадованный священник также не оставляет его без злобного напутствия:

— Дай тебе бог дожить до вашего обетованного царства, с молочными реками в кисельных берегах!

Анархист откликается издали, обернувшись:

— А тебе — поскорее дождаться гильотины! Будь осторожен! Назревают великие перемены, близится победа народа! Тиранам уготована могила!

— Хоть перед властями страх имей, антихрист, ежели совести у тебя нет! — кричит вслед ему поп.

— Готов первым принять бой за свободу человечества! Собственноручно сброшу со скалы в пропасть самодержавие! — повернув вдруг назад, догоняет его анархист.

— Нашелся вояка! Не слишком ли на себя надеешься, Иуда Искариот?

— Сильный человек знает меру своего мужества, ты, порождение тьмы! Верой своей я способен горы сокрушить! — И, вновь круто повернувшись, Иорам уходит прочь.

— Скудоумный маньяк! — кричит вслед ему священник, и слова его тем смелей, чем дальше от него анархист.

Бывало, соберет Иорам ребятишек в переулке, где поглуше, и заставляет их повторять под свою диктовку:

«Долой царя, господ, попов, полицейских!»

Священник ни разу не слыхал этого, но всем своим существом чует в Иораме опасного врага.

— Погоди, — брюзжит он про себя, — и тебя понемножку засосет трясина, скует одурь деревенской жизни! Потерпи немного — ты пока еще тут новичок!

Дьякону, вечно обделенному и обиженному под тяжелой рукой жадного попа, унижение начальства доставляет неподдельное наслаждение. Со льстивой улыбкой кадит он священнику:

— Да, отче, да, благодетель, нельзя нынче ждать ни от кого учтивости и уважения! Что за дерзкие речи он себе позволил!

— Ну и что? Меня от этого не убудет! — бормочет, пылая от стыда, осмеянный при подчиненном священник.

— Что вы! — смакуя удовольствие, подливает патоки дьякон. — Что вы, ваша слава всюду гремит, до самого неба достигла. Я и то, глядя на вас, неизменно думаю: «Не достоин! Господи, не достоин!» А этого неверного разве мыслимо с вами равнять? — нескончаемо курит фимиам попу дьякон-рваная ряса…

— Опасный он человек, дьякон! Бомбы изготовляет втайне, взорвать весь свет собирается! Я человек многосемейный, сам знаешь…

Анархист и в самом деле был человек опасный. Очень уж горяч — бешеного нрава.

Еще семинаристом он закатил пощечину отцу-ректору и был за то исключен с волчьим билетом из пятого класса.