В тени родных деревьев

Во главе стола усадили родоначальника и старейшину семьи, дедушку Амирана, дремучего старика с белой и пушистой, как вата, бородой, обремененного годами, едва ли не перешагнувшего за столетие! Натрудился, намаялся за долгую жизнь усердный хлебопашец, радетель и заботник семьи, воспитатель детей, внуков и правнуков… Ныне дедушке Амирану впору было печься лишь о своей душе, и он жил на покое — только, пока хватало сил, возделывал крохотный «поминальный» виноградник, чтобы могли помянуть его после смерти, не попрекнув чаркой вина.

— Как живешь-можешь, дедушка? — спрашивали его, здороваясь, гости.

— Не тот уж я теперь, что раньше, ребятки, жидковат стал, колени подгибаются и один глаз совсем плохо видит; эх, старость — не радость! Уж смерти жду, пригорюнясь, а всё мир к себе тянет! — отвечал он, посасывая черешневый чубук.

Глянет старый дедушка на уставленный яствами стол, на все это изобилие благ земных, вспомнит о своей немощи, о беззубых своих деснах, и вздохнет: «Эх, вот беда — что́ в охоту, то невмоготу!..» — и размачивает кусочек хлеба в вине…

На тахте сидела, недвижно и дремотно, как сова, супруга дедушки Амирана, мать девятерых детей и бабушка двенадцати внуков Марадия, ветхая, истаявшая, иссохшая от векового труда, состарившаяся вместе с мужем на одной подушке. На коленях у нее лежала мягкая думка. Едва хватало у нее силы сидеть за столом! Она казалась окаменевшей и незрячей, но на деле вряд ли что-нибудь в доме укрылось бы от ее всевидящего, острого взгляда. Со своей тахты она распоряжалась столовыми хлопотами, наставляла хозяек, понукала снох.

Из задверного угла, нахохлясь, как старый голубь-дутыш, выглядывала другая, младшая бабушка, Танана — пасмурная, сумрачная… Слыхали притчу: вернулось солнце к матери ввечеру — а мать спрашивает: «Кто на свете всех жальчей?»

— Девка-вековуха в родительском доме да теща у зятя!

Так оно и было…

«Зватый», собиратель гостей, всеобщий сельский бирюч Тлошиаури вчера с ног сбился, бегая по деревне, приглашая соседей на крестины. Впрочем, особенно упрашивать никого не пришлось!

Вот он, познакомьтесь — служитель брюха Тлошиаури: ненасытно жадный любитель застольщины, охочий до угощенья, как ворон до падали! Словно муха на свежие потроха прилетит, появится откуда ни возьмись за любым столом, у кого и где угодно! Неизменный пробовщик и отведыватель чужих яств, сытый чужой хлеб-солью, толстый, разжиревший… О Тлошиаури говорили, что он вышел из материнской утробы со всеми зубами во рту!

— Утром, как пройдусь по улице, увижу — дым валит из труб, потяну носом и сразу по запаху определю, что у кого на обед, — хвастался прожорливый Тлошиаури.

Когда этот доброволец-рассыльный, вернувшись из обхода, перечислил по именам всех приглашенных, дедушка Амиран отдал приказ:

— Позовите Качу, мы с ним друг другу под стать! Жаль беднягу, живет взаперти, всеми позабытый!

И в самом деле, как не пожалеть Качу — одинокий человек, без рода-племени: всех схоронил.

Был у него сивый, шелудивый осел, чтобы в лес за хворостом сходить или на мельницу, да и тот свалился с обрыва; с тех пор остался у Качи только пес Ботвера, больше ни на кого не мог он рассчитывать на этом свете!

А Ботвера был пес свирепый; попадись только — не уйдешь от его голодных зубов!

Кача жил за деревней, на отшибе; хижина его стояла на самом гребне неприступного скалистого мыса. Отчасти из-за дальней дороги, отчасти из страха перед собакой, те, кому была нужда в Каче, всякие сборщики и деревенские начальники обегали его, и Кача, нищий, жалкий Кача, жил точно в независимом княжестве, один-одинешенек. Толстяку Тлошиаури до смерти не хотелось лезть на крутую гору к Каче, но дедушка Амиран бросил на него такой повелительный взгляд, что малодушный посыльный сразу позабыл все свои колебания и пустился в путь за особо желанным гостем… Шел по узкой тропинке, колыхая выпяченным брюхом и спотыкаясь, Тлошиаури — а перед мысленным взором его стояли жирные свиные шашлыки, что ждали его на крестинах, и он бодрился, шагал без роздыху…

Вот уже и окрестили золотоволосых младенцев поп Охрохина и дьякон Азария… Благословили, освятили стол, но сами недолго оставались: у священника были дома гости, а дьякон не посмел задержаться без начальства. Не беда — Таха послал им на дом целый хурджин снеди и вина и тем обеспечил себе спасение души!

Забыл сказать, что воду для крещения дедушка велел доставить особо из «Соколиного источника», чтобы дети выросли с соколиной удалью; одного мальчика назвали Гелой, другого — Арсеном! Впрочем, дедушка называл их ласково Гринчолой и Кокрочиной.

Кто только не был приглашен к Тахе!

Чуть ли не вся деревня была здесь. И всё люди с прозвищами, вряд ли кто собственное крестное имя сумеет вспомнить!

— Дэвкажи — «Кремень-богатырь», Поладгула — «Стальное сердце», кум Мгелхара — «Волк-Бугай»…

Вот косой каменщик Хичала в кожаном переднике, вечно навеселе. Бывало, выведет стену доверху и вдруг закричит с нее: «Сторонись!» И в самом деле, злополучная стена с грохотом рушится людям на голову или заваливается вбок…