В тени родных деревьев

— На войне мне не пришлось сражаться, а вот в погоне бывал частенько. Как-то раз скакал я за разбойными людьми, а они отстреливались, и одна злодейка-пуля угодила мне в грудь — да застряла в газыре! Плоть у меня была точно заговоренная. Не брала пуля, да и только!

Простодушно, без прикрас рассказывал старый дедушка, приговаривая то и дело: «Дай бог тебе — долгую жизнь, а мне — спасение души!»

— Скажи, дедушка, что-нибудь такое, чтобы нам послушать, поучиться! — упрашивали старика дюжие, ражие молодцы, в самом соку — хоть завтра женить!

— Правду, добро, милосердие — вот что в душе держите! Веселитесь вволю. Мы уйдем, другие останутся, только и возьмем от жизни, что порадоваться успеем! Ненасытный глаз с пути собьет. Будьте довольны честным куском; труд, пролитый пот, усердие — вот самое большое богатство! Отвернитесь от хлеба, коли он чертом испечен!

Развеселившись при виде сытной, обильной еды, крестьяне перебрасывались шутками:

— Что это с тобой сталось, друг? Прежде ты был ростом невелик, а нынче вроде стал повыше! — говорил «Надставному» давно не встречавший его знакомец из соседней деревни.

— Да как ты не догадываешься? Это его черти растянули! Эх ты, неладный, нескладный! Эх ты, пустомеля!

— Ах ты, орясина, ах ты, поросячий хвост! — ласково перешучивались, толкая в бок и хлопая по спине друг друга, старинные приятели.

Тамадой выбрали единогласно Гвинджуа. Он не стал отказываться. Все понимали, что так оно и должно быть — не было ему ровни и соперника!

Душа, заглянула в душу, сердце сердцу голос подало!

Пир начинался грузинский!

— Тишина и внимание!

Затаив дыхание прислушивались к тамаде. Тихо было, точно в покинутом птицами лесу.

А тамада нанизывал слова-жемчужины! Пожелал счастья своим крестникам-близнецам и красно обрамил свою здравицу: хоть вы, мол, еще малыши, да ведь из крохотного желудя вырастает могучий дуб; призвал покровительство святынь Джварангелоси и Хатицховели и благословил заодно с крестниками всю землю грузинскую…

Один из близнецов все плакал, выпростав ручонки из свивальных пелен в колыбели. Мать жаловалась — слабое дитя, ледащенькое, ущербное. А другому сестра отца, Танушия, дала грудь: известно, если тетка младенца покормит, вырастет голосистым певцом.

Бабушка Марадия все дожидалась восхода луны; а когда пролилось на землю лунное серебро, приступила к сыну: «Вынеси ущербного на двор, крикни луне: месяц, месяц, если он твой, забери к себе, а нет — дай в тело войти, чтобы налился, как ты!»

Но Таха отказался: «Мы же не старозаветные, темные люди, простынет дитя на дворе, еще хуже ему станет!»

— Давайте лучше не ребеночка, а Ципруа, бедолагу, выведем на двор, может, его нарастит, округлит луна, а то ведь еле дышит — тощий, тщедушный, куда уж ущербней! — пошутил каменщик Хичала и насмешил женщин. А парни хотели уж схватить Ципруа, тащить его на улицу, да не смогли отыскать: залез под стол, затаился…

Завязалась беседа, выбежало слово на простор… Крепковыйные, заскорузлые, ко всяким тяготам притерпевшиеся пахари, привычные взрезать кременно-твердую целину, братались за столом… Все тут стоили друг друга — и сидели бок о бок, в ряд, как товарищи… Хоть и был каждому первый и главный товарищ — труд!

— Уж и наработался я вчера — до того, что дух вон!

Бранили нынешний урожай:

— Зерно без наливу, нет в нем тяжести! Мха напала, да и весной морозец прижал — семя не проросло, не успела нива силы, соку набраться. Головня колос иссушила, хлеба в солому пошли…

— Заморозки лист придушили, спугнули цветок, обратно в завязь загнали! А летом даже облака в небе, и те пересохли!

А шатрованцы хвалились урожаем винограда — посуды, мол, не хватило, не знали, куда вино сливать!

Вздыхали, жаловались дети невзгод, пасынки судьбы:

— От бедности даже сна лишились!

Помянули недобрым словом царя — грех, мол, на нем! — его суд и справедливость! Прокляли мучителей, мироедов с тугой мошной, опутавших деревню так, что не пошевелиться — самих бы их в кандалы! И заключили: ничего не поделаешь, бедность — от бога!

Всего у них было не вдоволь: хлеба и солнца, счастья и света!

— Господи, твоей милостью! — воскликнули алчущие света, жаждущие солнца и налегли на вино.

Пенилась в чашах кровь земли, солнцем пронизанная, добытая в поте лица — иорское вино, сок иорских струй!

С самого начала воцарились за столом душевность, ласка, любовь; речи текли, полные сладости, пересыпалось слово самого чистого отсева.

Умягчались, полнились медом сердца… Река с рекой сливается, душа — с душой…

— Эй, друг и брат, сердцем ко мне прилепись, в душу меня прими! — тянулись, умиленные, друг к другу.

— Сердце за сердце мне отдай, в грудь вложи!

— Друг другом живы будем!

Хлебосольная хозяйка цвела, сияла, радовалась душой. Резные ореховые лотки и блюда так и летали то в дверь, то из дверей… Чаши, кубки, чарки, роги, замысловатые кувшинчики смотрели с полок, ждали вызова тамады.

А тамада сидел степенный, важный, в сознании своей власти и своего долга… Избранный пиром, поставленный во главе стола, помазанный на царство, единый со своей паствой!