В тени родных деревьев

Село, однако, уважало Хичалу: и на том, дескать, спасибо, от иных и того не дождешься!

Рядом с каменщиком сидел мрачный, как туча, Чанчуха, мелочной торговец, прогоревший, верно, от покупательского сглаза. Черная тоска глодала Чанчуху, время от времени он горестно вздыхал: «Ох, по миру пойду!..»

Пониже — деревенский цирюльник, надутый бахвал и пустозвон, о котором говорили: когда черти в аду варят шила-плов, он уж тут как тут, перцем посыпает!

Еще ниже: человек добра, всеобщий благожелатель, любого готовый уважить, чистый, как горный ключ — плугарь Тариман.

Виноградарь Джимшита, от которого не услышишь ни о ком худого слова.

Бердики — отменный косарь и жнец.

Греули — полевод, человек щепетильный и притом, легкой руки, удачливый.

Трохия — лесовик, лесной объездчик, дубоватый, топором тесанный, сидит — подремывает, говорит — топчется, тянет.

Стекольщик Клико, покачивающий длинными усами, вкрадчивый, коварный и злокозненный, проведчик и подглядчик, враль и лжесвидетель, зеленоватый с лица — не человек, а паутина, говорили о нем.

Польщик или полевой сторож Круча, «Сонный язык», мямля, похожий на растопыренное дерево! Мшистый, кустобровый, глаза-щелки…

Тохитара — тщедушный человечек, в чем душа держится, без огня, без звезды, без крыл… И сколько еще других? Пожаловал к Тахе и «Надставной» — долговязый, тощий человек, такой вышины, что казалось, на одного верзилу нарастили другого.

Ципруа — хлопотун, припрыга и торопыга, забитый и запуганный бедностью и свирепой женой!

Свинарь и телятник Бачхура, с проломанным носом.

Безъязыкий и бессловесный Косине — дровосек, в рваной чохе.

Не подумайте, однако, что у Тахи в гостях можно было встретить кого попало! Нет, тут были отборные, степенные люди! — Румбия, Хлартия, Боти, Банджура, Лачина, Клортия, Закута, Одоча, Пумпла, Клинцо, Квишрапа, Гинтала, Батата, Хицва, Кбагия, Таракуча, Лопо, Цверикмазия, Литридзира!

И еще: Бачичаури, Титлия, Брацана, Цицлиба — куда уж причудливее прозвища! — гроза стола, знакомый уже нам Тлошиаури и Хотала — от него уж не отвертишься!

Ах да, и еще один, не помню точно, как его звали — Бохо, Хехе или Хохо! И, наконец, какой-то забредший с заиорской стороны, выскочивший из дремучих лесов охотник, Годердзи… Ну, и наши деревенские парни, молодцы как на подбор, один к одному.

Понимающий человек, окинув взглядом стол, подумал бы словами песни: дэвов свесть, собрать не трудно, как их с миром развести? Взвоют волки целой стаей — недалёко до беды!

Радовались друзья кубка и рога, обладатели дюжих хребтов и плодовитых лоз, полных по осени закромов и кувшинов в марани!

А в другом конце стола разместились гости поскромней — неимущие крестьяне, те, у кого ни добра, ни скота, ни скопов, ни прибытков, ни проку от трудов, ни в деле удачи; пришибленные нуждой бедняки в заношенных шинелях с солдатского плеча, в залатанных архалуках, в синих бязевых шароварах и дырявых каламанах… Эх, по правде сказать, не место им было на таком пиршестве!

И они, сознавая это, смущались и робели. Живущим в скудости и недостатке, привязанным у дверей свирепого господина — голода, им было не по себе за этим ломящимся от снеди столом, где масло текло ручьями. Глядя на горы свежеиспеченного хлеба, наваленные на деревянных лотках — все эти длинные шоти, сложенные как полотенца тонкие лаваши, сдобные назуки, — они вспоминали черствую ячменную краюху, что ждала их дома, и, подавленные этим изобилием, занятые мыслью о хлебе насущном, жалели своих полуголодных жен и детей.

Дедушка Амиран, человек минувших времен, но со свежей памятью, рассказывал стародавние были, которых сам был участником. Вспомнил он, как некогда Шамиль ворвался в Кахети и как горцы увели в полон дочерей Давида Чавчавадзе из Цинандали. За похитителями выслали погоню, и дедушка Амиран был в отряде. «Отчаянный я был, все к сабле тянулся», — говорил старик.

Рассказал он, как явился ему перед самым походом в Дагестанские горы дед его деда. Нет, не во сне это было, а наяву. Сидел дедушка Амиран в саду, прощался с любимым своим вековым орехом, думал — придется ли еще его увидеть? И вдруг стало как-то очень светло, разлилось среди дня яркое сияние.

— И вижу, идет ко мне статный, осанистый богатырь, ни молод, ни стар, ни худ, ни тучен, одет в бурую чоху, шашка за ним по земле волочится; шагает — свет струит, а лицо суровое. Подошел, потряс ствол огромного ореха, потом встал передо мной и говорит: «Я твой прапрадед Торели, смотри, не осрами меня, парень! Доброе имя дороже богатства, раны и тяготы почетней гульбы и праздношатанья! Мы врагов отгоняли, с мечом в руках охраняли отчую землю! Не отступайтесь от Грузии! Поменьше речей, побольше дела!» И вдруг исчез, растаял, словно и не было его. С тех пор сердце у меня стало железное: ничего не боялся! Когда другие уже разувались, я тогда обувался!

— Расскажи, дедушка, как ты с Шамилем воевал? — спрашивали мечтавшие о бранной славе ядреные парни.