В тени родных деревьев

— Вы думаете, в этом пестром узле у нее в самом деле травы да снадобья? Нет, родные, нет, милые! — сыпала, распалившись, Лютоярка. — Нет, дорогие, там у нее белила, румяна, всякие масла, сурьма и разные чудные притирания — она каждый день лицо себе размалевывает, чтобы сберечь хоть следы красоты… Вы думаете, когда она запирается на замок ото всех, так и вправду лекарства готовит? Ничего подобного! Сначала выспится всласть, потом вытащит маленькое зеркальце, поставит перед собой и прихорашивается.

— Смотрите на эту лгунью, на эту хитрюгу, как она нам глаза отводила! Нет, вы только подумайте! — ахали и охали женщины. Синеглазка и Подушечка ликовали. А всех больше веселился, скакал от радости мальчишка-огородный воришка…

Фуфала скрылась за поворотом в проулке между садами — исчезла вместе со своим узлом, зонтиком и двенадцатиклинной юбкой… Голодная, униженная, осмеянная, измученная, шла она, куда глаза глядят и не ведала, что все ее заветные тайны разглашены, что назавтра уже готовится для нее новая Голгофа, новая крестная мука…

ИЗВОЗЧИК ИАГОР

В этот дождливый день почему-то вспомнился мне старик Иагор, извозчик, уроженец нашей деревни.

Смолоду ушел Иагор на заработки и стал извозчиком в Тбилиси. Сорок с лишним лет провел он в городе и ни разу за все это время не заглянул в родное село.

Кряжистый, крепкий здоровьем Иагор по горло увяз в трудах и в суете городской жизни. Со временем он купил на одной из окраин Тбилиси маленькую лачугу, заделался настоящим горожанином и совсем забыл о деревне. Но в конце концов, под старость, «земля позвала его». Детей у него не было, жена, Танана, умерла; потом пали обе лошади, прохудилась крыша лачуги — комнату стало заливать дождем. Тут началась мировая война, Иагор совсем обеднел, стал болеть — решил вернуться в родные места. Было это на второй год мировой войны.

Ясно помню день его возвращения из города. Это была самая большая новость в нашей деревне, целое событие. В те дни все село собиралось на престольный праздник к церкви святого Георгия Победоносца, прославленной нашей святыне. Близился конец апреля, густая, по колено трава покрывала склоны гор; радовало взгляд буйство свежей весенней зелени…

Соседи встретили Иагора с почетом и пригласили с собой на богомолье, которого он не видел уже сорок лет.

Старик радовался, смеялся, был неузнаваем; он весь точно обновился, точно сбросил с плеч тяжелую шубу старости. В восторге пустился он прямо через море шелковистой травы:

— Ух, милые мои, чудо-то какое!.. — повторял он, то и дело спотыкаясь: подламывались колени…

Когда на лужке у часовни сельчане сели за общую праздничную трапезу и Иагору подали дымящуюся, полную до краев миску, он неожиданно воскликнул:

— Всю жизнь мечтал: господи, дай мне наесться досыта невешанным мясом! Ух, благослови бог материнское молоко, что вас вспоило-вскормило!

Тамадой был старый рабочий-железнодорожник; каждый свой тост он начинал обращением к «сознательным и подготовленным согражданам». А Иагор поминутно прерывал потоки его красноречия, восклицая:

— Невешанное мясо! На весах не бывало! Ух, милые мои!

Сорок лет глядел каждодневно Иагор в городе на качающуюся стрелку весов… И в это скудное военное время, когда простая краюха черного хлеба стала редкостным лакомством, неудивительно, что щедрый, невешанный-немерянный да еще и даровой кусок представлялся ему пределом всех желаний! Тут-то уж было вволю и хлеба, и мяса, и вина…

Окровавленная голова и шкура жертвенного бычка валялись рядом среди травы, на окрашенной в багряный цвет земле. Шашлыки на длинных вертелах шипели над огнем, вытопленный жир капал на горячие угли.

Простодушные сельчане дивились восторгам Иагора; разговоры городского человека о еде вызывали у них чувство неловкости — особенно у стеснительных, стыдливых деревенских женщин. А мужчины, потчуя гостя мясом, сверх того подпаивали его, подносили чашу за чашей.

— Выпей вина, закуси — это же наша деревенская радость и сладость!

Иагор подвыпил, захмелел, расхвастался — держал себя так, словно весь свет объездил! С кем только он не знался в Тбилиси, кого только не возил в своем фаэтоне — чиновников, князей, генералов, купцов-богачей — словом, всяких важных людей…

— О Гулбаате Чавчавадзе слыхал? Голицын и Шереметев знаешь, кто такие? Мелик-Агу видал?

Как и подобает бывалому человеку, знаменитости, он все знал, всего насмотрелся — разве что в «чашу вселенной» не заглядывал, не видел ее дна, не познал ее тайны… Впрочем, здесь, на сельском празднике, этот «возвратившийся к родной матери-земле блудный сын» охотнее заглядывал в чашки с бозбашем и арталой.

— Ух, милые мои! — не умолкая, веселился, тешился Иагор, а крестьяне вели неторопливую беседу, радуясь задушевному взаимному общению. Хмель тяжелил головы, развязывал языки. Вино скоро одолело Иагора, и он защебетал на городской лад:

— Эх, что такое человек? Всего четыре пуда! А язык — шесть золотников! Побережем его, чтобы не протух!

— Я по утрам, прежде чем выйти из дому, язык в мед окунаю — чтобы сладость с него стекала!