В дороге Горыня с Илендо провели девять дней, и за это время весна сменилась летом. Ночами было еще холодно, зато зелень развернулась во всю мощь, густая листва скрыла черные ветви, в погустевшей траве вдоль дороги белели звездочки цветущей земляники. Пересвистывались, перещелкивали птицы, так что почти круглые сутки в лесу не было тишины. В окрестности Плеснецка путники въехали утром на десятый день и сразу поняли,
– выводили где-то за ближними пригорками, в березовой роще, звонкие девичьи голоса, чистые и задорные, как блеск росы на траве.
– порывом сердца запела Горыня, и в этом пении рвалось наружу ее ликование.
Наконец-то она дома! Позади долгая дорога, Киев, впереди – Плеснецк, князь Амунд, все те люди, которых она за три года привыкла считать своими. И к тому же она вернулась в самый Живин день – девичий праздник, предваряющих ярильские игрища.
– во всю мочь пела она, подгоняя лошадь, и ликующий голос ее раскатился, казалось, до самого небокрая.
– Живее, Илендо! – Горыня оглянулась на своего спутника. – Опаздываю я! День-то нынче какой – мне в святилище надо быть!
– Сегодня ты девица? – поддел ее угр, блестя зубами в ухмылке, но и по его смуглому лицу было видно удовольствие, что приехали так удачно.
– Еще какая! Мне бы теперь помыться поживее да платье сменить.
Раз уж она прибыла в Плеснецк так вовремя, нельзя упускать свою часть торжества и веселья. В Волчьем Яру, где своего святилища не было, девки отмечали этот день просто: собирались к Голованихе, готовили яичницу и кашу, если находилась крупа, потом несли все это в лес, пировали под березой и плели венки в ее ветвях. Но в Плеснецке, где было старейшее и крупнейшее, наиболее уважаемое святилище всей земли Бужанской, Живин велик-день отмечали с куда большим размахом. До отъезда в Киев Горыня прожила в Плеснецке целых три лета и хорошо знала, как все будет. Заранее плеснецкие девушки собирали припасы и приносили их в святилище; под началом Милодары, Амундовой тетки по матери, они варили пиво, накануне вечером прибирались, выметали площадку. Этим утром они сошлись туда еще до зари; одни готовят угощение, другие наряжают Живу. Березовый идол Живы в этот день оживает: из укладок достают особые одежды – сорочку, плахту, очелье, плетут из чесаной кудели длинную косу. Каждая девка дает по бусине, и для богини собирают ожерелье. Потом идол ставят на особые носилки, и при стечении народа девичья дружина выносит его из святилища. С пением нарядную Живу носят по полям, передавая от нее животворящую силу свежим хлебным росткам, а потом относят в лес и ставят под заранее избранной березой – самой стройной и красивой…
В этот день девушки чувствовали себя важнейшей частью рода человеческого – даже больше, чем каждая в день собственной свадьбы. В Живин день они становились частью богини – той, которую несли и восхваляли. С утра затевалось состязание, у кого будет лучше венок – выше, пышнее, ярче, и теперь головы дев напоминали солнце, от которого во все стороны расходятся длинные густые лучи: розовые шарики клевера, белые нивянки, гусиный лук с его зеленовато-желтыми язычками-лепестками, темно-голубая горечавка, которую так красиво сплетать с ало-розовой гвоздикой, легкая белая ветреница. А во главе всех князь полевых цветов – закатно-красный, пышный, как само солнце, торжествующий мак.
В беленых рубашках, красных полосатых плахтах, красных очельях, почти не видных под пышными венками из ветвей и цветов, они шли от поля к полю, и такая же нарядная Жива возвышалась над их строем, как их повелительница и первая из них. Впереди шла самая бойкая из девушек – дочь Милодары, Бегляна, – приплясывая и вертясь на ходу, за нею старшие из девушек, а позади – самые юные, этой весной вступающие в круг невест.