В полночь упадет звезда

Кроме одежд и дорогой посуды, Святожизна и Предслав привезли кое-что, о чем почти никто в Киеве не знал – да и едва ли нашелся бы в Киеве человек, способный понять суть и назначение этой вещи. Даже Брюнхильд, хоть из любопытства уже не раз ее рассматривала, едва ли понимала, что это такое. Вещь называлась «святое Евангелие» и представляла собой толстую стопу выделанной кожи, обложенную сверху и внизу досками с позолоченным окладом. Святожизна объясняла ей: здесь живет сказание о том, как бог Иисус родился и жил на земле. Брюнхильд трудно было понять, что значит «живет сказание»: ведь сказание – это слова, они живут, если подумать, в памяти сказителя, а когда он откроет рот – прыгают ему на язык и оттуда в уши слушающих. Слова не могут жить в лукошке или ларце! Разве что слова сродни мелким кудам, которые могут жить в чем угодно, хоть в стенной щели. Они тоже невидимые.

Оказалось, могут. Когда Святожизна или Предслав открывали Евангелие, духи-слова невидимо и неслышно переходили с кожаных листов к ним на язык. Венцеслава или сама Брюнхильд этого чуда повторить не могли – им не удавалось разбудить слова. Для этого нужно было долго учиться.

А вот Олежка, сын Венцеславы, на седьмом году это чудо сотворить мог! Предслав упорно обучал его каждый день, и постепенно у него начало получаться! Когда Брюнхильд и Горыня вошли, отец и сын будили слова: Олежка, опираясь коленями на скамью, сидел над Евангелием и с трудом вытаскивал с листа одно за другим.

– …И про-хож-да-аше всю Галилею Иисус учя на со-но-миш-тих их. И про-по-ведая Евангелие Царствие и целя всек не-дуг и всеку язу в людех, – выговаривал он.

Колдовство было делом нелегким: за один раз мальчику удавалось подхватить два-три звука, и он произносил их по отдельности – пока не убежали, – разделяя промежутками, как будто рубил каждое слово топором на несколько частей. При этом некоторые длинные слова он выпаливал одним духом – видно, узнавал их по виду. Эти слова и были самыми непонятными.

Брюнхильд и Горыня тихонько вошли и сели у двери, чтобы не мешать. Брюнхильд жадно вглядывалась то в книгу, то в лицо сестрича, пытаясь понять, как же он это делает. Предслав, бросив на них веселый взгляд, кивнул и улыбнулся.

Зять госпожи Горыне нравился. Предслав был довольно хорош собой – большие темные глаза, темные волосы и опрятная бородка, – но главную его привлекательную черту составляло дружелюбное спокойствие. Он никогда не сердился, не горячился, не спорил, со всеми был ровен и приветлив, всегда хорошо одет, здоров и бодр. Как будто жила в нем некая сила, не допускавшая слабости ни в чем, но не враждебная к другим. И таких красивых узорных пуговиц из серебра, как на его кафтанах, не было больше в Киеве ни у кого.

– И и-зи-де слух Его в – всей Сирии. И при-веся Ему вся боляш-тяя раз-личными не-ду-гы и страсть-ми одр-жимы, и бесо-ны-я, и ме-сяч-ны-я злы неду-гы имуш-тя и ослаб-лены жила-ми. И ис-цели я! – добравшись до конца, с торжеством огласил Олежка.

– Кого там исцелили? – Брюнхильд поняла только последнее слово.

Сказание об Иисусе жило на моравском языке; Предслав говорил, что не на совсем моравском – он называл этот язык просто «славянским», но и от полянского наречия тот заметно отличался.

– Всех недужных, кого привели к Иисусу, – пояснил Предслав. – У кого какая бы болезнь ни была.

– Жаль, что он к нам не зашел – вылечил бы Рагнара, – вздохнула Брюнхильд. – Но это же было очень давно, мы все еще не родились.

– Чтобы бог вылечил кого-то, тому вовсе не обязательно жить с Иисусом в одно время. Тот, кто верует, будет спасен во всякое время. Если бы можно было убедить вашего отца…

– Этого не будет, – Венцеслава, уже знакомая с этими речами, махнула рукой. – Про это отец и слышать не хочет. Аскольд был христианином.

Она имела в виду то, что если бы Олег проявил склонность к Христовой вере, то тем самым усилил бы своих врагов из числа остатков Аскольдовых людей. Все, связанное с христианством, было связано и с прежним киевским конунгом, а значит, в глазах Олега находилось под запретом. Венцеслава боялась, что в ее муже Олеговы недруги увидят своего союзника, но Предслав от этих людей держался подальше и дружил лишь со своими сородичами-морованами, которые приехали в Киев вместе с его матерью или вслед за нею.

– Жаль. Если бы он мог через бога примириться с теми людьми…

– Перестань, прошу тебя! – Венцеслава скривилась. – Ты не примиришь отца с богом и теми людьми, а вот сами мы с ним рассоримся. Не надо его сердить! Он и так… У него и без того тяжело на душе, мы не должны его огорчать.

– Но бог не огорчает, а утешает всякого… – начал Предслав; он уже знал, что этот разговор ни к чему не приведет, но не мог удержаться, когда видел, как голодные сами отпихивают от себя хлеб.

– Не надо! – Венцеслава нахмурилась и глазами показала ему на невозмутимую Горыню.

Она вовсе не хотела, чтобы эти разговоры дошли до отца. Положение князя-христианина в Киеве было довольно шатким, и благополучие их семьи обеспечивала только милость Олега.