В одном лице

Понимаете, до «Комнаты Джованни» я никогда прежде не сталкивался с романом, который так поразил бы меня, а ведь я (к своим восемнадцати годам) уже прочел уйму романов — и многие из них были превосходными. Джеймс Болдуин писал прекрасно, и ему удалось меня потрясти — больше всего меня поразили слова Джованни: «Ты хочешь бросить меня потому, что, когда ты со мной, от тебя дурно пахнет. Ты хочешь меня возненавидеть, потому что я не боюсь дурного запаха любви». Эти слова, «дурной запах любви», ошеломили меня и заставили почувствовать себя ужасно наивным. А как еще может пахнуть секс с юношей или мужчиной? Неужели Болдуин имел в виду запах дерьма — ведь именно он останется на члене после секса с мужчиной?

Я был страшно взбудоражен; мне хотелось с кем-то поговорить, и я едва не отправился будить Ричарда, чтобы обсудить все это с ним.

Но я вспомнил, что сказала мисс Фрост. Я не был готов обсуждать с Ричардом мою влюбленность в Киттреджа. Я остался в постели; как обычно, я надел лифчик Элейн и продолжил читать «Комнату Джованни» — всю ночь напролет.

Я вспомнил запах, оставшийся на моих пальцах, когда я дотронулся до своего члена, прежде чем ступить в ванну мисс Фрост; он походил на аромат масла миндаля или авокадо, но уж точно не на запах дерьма. Но, разумеется, мисс Фрост — женщина, и если я действительно в нее проник, то уж, конечно, не туда!

Миссис Хедли, как и ожидалось, была впечатлена моей победой над словом «тень», но поскольку я не мог (или не хотел) рассказать ей о мисс Фрост, было непросто объяснить, как мне удалось с ним справиться.

— Как это тебе пришло в голову разложить «веретенника» по слогам?

— Ну как вам сказать… — начал я и замолчал — прямо как дедушка Гарри.

Ни я, ни миссис Хедли не придумали, как можно применить «метод веретенника» (как его назвала Марта Хедли) к прочим моим трудным словам.

Разумеется, выйдя из кабинета миссис Хедли, я снова столкнулся с Аткинсом.

— А, это ты, Том, — сказал я, стараясь звучать небрежно.

— Значит, теперь я «Том», да? — спросил Аткинс.

— Мне просто надоело, что в этой ужасной школе всех зовут по фамилиям, — а тебе? — спросил я.

— Ну раз уж ты сам об этом заговорил… — с горечью сказал он. Бедный Том явно все еще дулся после нашей ссоры в библиотеке.

— Слушай, извини за вчерашнее, — сказал я. — Не хотел еще больше тебя расстраивать этим «на посылках». Прошу прощения.

Аткинс частенько выглядел так, будто вот-вот расплачется. Если бы доктор Харлоу пожелал привести пример «избыточной плаксивости», ему довольно было бы попросить Тома Аткинса, и тот разрыдался бы на утреннем собрании просто по щелчку пальцев.

— Кажется, я помешал вам с мисс Фрост, — сказал Аткинс, внимательно глядя на меня.

— Мы с мисс Фрост много разговариваем о писательском мастерстве, — сообщил я. — Она советует мне, что почитать. Я рассказываю, что меня интересует, и она подбирает мне подходящий роман.

— И что за книгу она дала тебе вчера, Билл? — спросил Том. — Что именно тебя интересует?

— Влюбленности в кого не следует, — сказал я. Поразительно, как быстро придал мне храбрости мой первый сексуальный опыт. Я чувствовал, что могу — и даже хочу — говорить о том, о чем прежде стеснялся сказать, — и не только с робким Томом Аткинсом, но и со своим могущественным врагом и запретной любовью, Жаком Киттреджем.

Конечно, дерзить Киттреджу по-немецки было куда легче; я еще не настолько расхрабрился, чтобы рассказать ему правду о своих чувствах и мыслях; и даже на немецком я не осмелился бы заикнуться о «влюбленностях в кого не следует». (Разве что выдав их за строчку из Гёте или Рильке.)

Тем временем Аткинс мучительно пытался что-то сказать — вероятно, спросить про время или выговорить еще что-то с этим словом, подумал я. Но нет; бедный Том не мог совладать с «влюбленностями».

Наконец он выпалил:

— Углубленности в кого не следует — мне про них тоже интересно!

— Я сказал «влюбленности», Том.

— Не могу выговорить, — признался Аткинс. — Но эта тема меня очень интересует. Когда дочитаешь ту книгу, может, дашь и мне почитать? Знаешь, мне нравятся романы.

— Это роман Джеймса Болдуина, — сказал я.

— Там что, про любовь к негру? — спросил он.

— Нет, с чего ты взял?

— Джеймс Болдуин же черный, разве нет? Или я его путаю с каким-то другим Болдуином?

Джеймс Болдуин, конечно, был чернокожим, но тогда я этого не знал. Я не читал других его книг и вообще никогда прежде о нем не слышал. А «Комната Джованни» была библиотечной книгой — так что у нее не было суперобложки с фотографией автора.

— Это роман о мужчине, который влюбляется в другого мужчину, — тихо сказал я Тому.

— Ага, — прошептал Аткинс. — Я так и подумал, когда ты сказал «в кого не следует».

— Дам тебе почитать, когда сам закончу, — сказал я. Конечно, я уже дочитал «Комнату Джованни», но теперь хотел ее перечитать и поговорить о ней с мисс Фрост, прежде чем давать ее Аткинсу. Хотя я был уверен, что там нигде не говорится, что рассказчик черный, — а бедняга Джованни, понятное дело, был итальянцем.