В одном лице

Первый этаж коттеджа Мур был обшит досками, выкрашенными в белый цвет, но второй и третий этажи покрывала белая дранка — как будто отражая не только ход времени, но и томительную неопределенность. Возможно, эта неопределенность была как-то связана с назначением коттеджа Мур. Многие годы он служил общежитием — а потом сделался гостевым домом для приезжающих родителей. Здание выглядело просторным, и я предположил, что в нем порядка дюжины комнат — а ванных наверняка намного меньше — и, должно быть, имеется большая кухня, соединяющаяся с общей гостиной.

Наверняка родители порадовались бы, будь ванных комнат побольше, но школьницы (пока жили там) давно уже привыкли обходиться имеющимися. Веранда, на которой стояла непривычно смущенная Элейн, меня тоже заинтересовала. Зачем ученицам здание с верандой? В хорошей школе, а Нортфилд и был хорошей школой, ученики слишком заняты, чтобы рассиживаться на веранде, в отличие, к примеру, от гостей, у которых остается больше времени для безделья.

Может быть, на этом снимке — одном из первых, которые она прислала мне из Нортфилда, — Элейн и чувствует себя гостьей на веранде коттеджа Мур. Любопытно, что в одном из окон первого этажа, выходящих на веранду, видна женская фигура: возраст женщины неясен, поскольку судить остается только по ее одежде и прическе — ее лицо то ли скрыто в тени, то ли смазано неясным отражением в окне.

Еще среди первых фотографий, которые отправила мне Элейн из новой школы, то есть вообще-то очень старой школы, имелся снимок дома, где родился Дуайт Л. Муди. «Дом, где родился наш основатель; говорят, там живут призраки» — написала Элейн на обороте этого снимка, хотя лицо в маленьком окошке на верхнем этаже принадлежит явно не призраку Дуайта Л. Муди. Это женское лицо в профиль — ни молодое, ни старое, но явно симпатичное, — однако выражение его разобрать невозможно. Улыбающаяся Элейн стоит на переднем плане; вроде бы она указывает в направлении окошка. (Может, та девушка ее подруга — так я поначалу подумал.)

Потом идет снимок под названием «Лекторий, 1894 — на небольшом холме». Наверное, Элейн имела в виду «небольшом по меркам Вермонта». (Это первое фото, где таинственная женщина, похоже, позирует сознательно; увидев ее на этом снимке, я начал высматривать ее и на остальных.) Лекторий — здание красного кирпича с арочными окнами и дверями и двумя башнями, как у средневекового замка. Тень одной из башен падает на лужайку, где возле ствола огромного дерева стоит Элейн. Из-за дерева — на солнце, не в тени башни — высовывается стройная женская ножка. Ступня, направленная в сторону Элейн, обута в темную неброскую туфлю; гольф поддернут, как и положено, под самое голое колено, но длинная серая юбка задрана до середины бедра.

— Кто она такая? — спросил я Элейн.

— Не поняла, — ответила Элейн. — Какая еще она?

— На фотографиях. На всех твоих снимках всегда есть кто-то еще, — сказал я. — Ну ты чего, мне-то можешь рассказать. Кто это — твоя подруга или, может, учительница?

На фото Ист-холла женское лицо, очень маленькое и частично закрытое шарфом, виднеется в окне верхнего этажа. Очевидно, Ист-холл был общежитием, хотя Элейн этого не написала; его выдавала пожарная лестница.

На фотографии Стоун-холла видна башня с часами цвета позеленевшей меди и высоченными окнами; должно быть, в немногие солнечные дни, выпадающие в западном Массачусетсе, здание наполняется теплым светом. Элейн в немного неуклюжей позе стоит на краю кадра, лицом к камере, но спиной к спине с кем-то другим, почти полностью закрывая собой вторую фигуру. На левой руке Элейн можно насчитать два-три лишних пальца; чужая рука ухватилась за ее правое бедро.

Есть еще фото школьной часовни — наверное, так можно ее назвать, — внушительного строения с большой деревянной дверью, окованной железом. Голая женская рука придерживает эту тяжелую с виду дверь для Элейн, а та вроде как не замечает эту руку — с браслетом на запястье и кольцами на мизинце и указательном пальце, — а может, Элейн все равно, есть там эта женщина или нет. На стене часовни выгравировано на латыни: ANNO DOMINI MDCCCCVIII. Элейн перевела на обороте фотографии: «1908 год от Рождества Христова». (И прибавила: «Тут я хотела бы венчаться, если когда-нибудь отчаюсь настолько, чтобы собраться замуж, — в этом случае, будь добр, пристрели меня».)

Пожалуй, больше всего мне понравилась фотография Маргарет-Оливия-холла, музыкального корпуса Нортфилда, ведь я знал, как Элейн любила петь — ее голос был просто создан для пения. («Я люблю петь, пока не разрыдаюсь, а потом попеть еще немножко», — однажды написала она мне.)

Между окнами верхнего этажа музыкального корпуса выгравированы имена композиторов; я выучил их наизусть. Палестрина, Бах, Гендель, Бетховен, Вагнер, Глюк, Моцарт, Россини. В окне над Глюком виднеется женская фигура — только торс без головы — в одном лифчике. В отличие от Элейн, прислонившейся к стене здания, у безголовой женщины в окне грудь очень даже немаленькая.

— Кто она? — снова и снова спрашивал я Элейн.