В одном лице

В голове всплыла ежегодная проповедь доктора Харлоу о наших излечимых недомоганиях; он утверждал, что «нежелательное половое влечение к юношам и мужчинам» попадает в эту сомнительно излечимую категорию.

А вот воспоминания о ежегодных утренних лекциях доктора Грау — «герра доктора Грау», как мы называли нашего школьного психиатра, — мне худо-бедно удалось вытеснить. Каждый год доктор Грау нес один и тот же клинический бред — о том, что все мы, мальчишки, вступили в стадию заторможенного развития — «застыли», по словам герра доктора, «как жуки в янтаре». (По испуганным лицам слушателей было видно, что не все видали жуков в янтаре — и вообще представляли, что это такое.)

— Сейчас вы находитесь в фазе полиморфной извращенности, — внушал нам доктор Грау. — В этой фазе вполне естественно проявлять инфантильные сексуальные наклонности, при которых гениталии еще не распознаются как главные или единственные половые органы.

(Но как можно не распознать такую очевидную вещь, как гениталии? — с тревогой думали мы.)

— На этой стадии, — продолжал герр доктор Грау, — половой акт не обязательно выступает целью эротической активности.

(Тогда почему мы непрерывно думаем о половом акте? — с ужасом вопрошали мы.)

— Вы испытываете догенитальные либидинозные фиксации, — объяснял нам старик Грау, как будто это должно было нас утешить.

(Он преподавал в академии немецкий — в той же самой, совершенно недоступной для восприятия манере.)

— Вы обязательно должны прийти ко мне и обсудить эти фиксации, — неизменно заключал старый австриец.

(Ни один из учеников Фейворит-Ривер, насколько я знаю, не сознался в своих фиксациях; никто из моих знакомых никогда ничего не обсуждал с доктором Грау!)

Ричард Эббот объяснил мне и другим актерам, занятым в «Буре», что Ариэль обладает полиморфным полом — зависящим «скорее от облачения, чем от физических признаков». Далее Ричард заключил, что пол моего персонажа «изменчив», и я еще больше запутался в своей (и Ариэлевой) сексуальной ориентации.

Однако когда я спросил Ричарда, имеют ли его рассуждения нечто общее с бреднями о «полиморфной извращенности» и «жуках в янтаре», которые доктор Грау постоянно несет на утренних собраниях, Ричард недвусмысленно отверг любую идею возможной связи между ними.

— Билл, никто не слушает старика Грау, — сказал мне Ричард. — Вот и ты не слушай.

Мудрый совет — но если не внимать словам доктора Грау было еще возможно, то выслушивать его мы были обязаны. И лежа рядом с Элейн, с ладонью на ее обнаженной груди, пока наши языки сплетались и мы представляли, что же еще такого эротического можно сделать друг с другом, я почувствовал, что у меня просыпается эрекция.

Не отрываясь от моего рта, Элейн умудрилась пробормотать: «Ну что, теперь-то у тебя встает?» Да еще бы не вставал! Сама Элейн тоже разошлась, это чувствовалось по чересчур громкому «теперь-то». Но я все никак не мог сообразить, что же именно меня так возбудило.

Спору нет, французский поцелуй оказался захватывающим, а к прикосновению голой женской груди я неравнодушен и по сей день; однако мне все же кажется, что эрекция у меня началась, когда я представил, как примеряю лифчик Элейн. Разве не проявил я в этот миг «инфантильные сексуальные наклонности», о которых предупреждал нас доктор Грау?

Так или иначе, я лишь придушенно промычал «Ага!», едва пробившись сквозь сплетение наших языков.

В этот раз, отстраняясь от меня, Элейн второпях прикусила мне нижнюю губу.

— У тебя и правда стояк, — серьезно сказала она.

— Да, и правда, — признал я.

Я потрогал нижнюю губу — не кровоточит ли. (И при этом искал глазами ее лифчик.)

— О господи, только не показывай! — воскликнула Элейн.

Да у меня и в мыслях не было ничего подобного! На самом деле я бы смутился, если бы она его увидела; я боялся, что она разочаруется или рассмеется (или ее стошнит).

— Может, мне его потрогать, — размышляла Элейн. — То есть не прямо голый! — быстро прибавила она. — Может, просто пощупать, ну, через одежду.

— Почему бы нет? — сказал я так безразлично, как только мог, хотя потом годами задавался вопросом, проходил ли кто-нибудь еще сексуальную инициацию, сопряженную с таким количеством переговоров.

Ученикам академии не разрешалось носить джинсы; на уроках и в столовой нам полагалось быть в пиджаках и при галстуках. В основном парни носили штаны защитного цвета, а зимой — шерстяные или вельветовые брюки. Тем январским вечером на мне были мешковатые вельветки, не сдерживающие мое возбуждение, — но вот тесные плавки становились все более неудобными. Возможно, такие белые обтягивающие плавки были единственным видом мужских трусов, который можно было найти в Вермонте в шестидесятом году. (Точно не знаю, тогда всю одежду мне все еще покупала мама.)

В раздевалке спортзала я как-то обратил внимание на трусы Киттреджа — синие хлопковые боксеры. Наверное, его мать-француженка привезла их из Парижа или Нью-Йорка.

«Она просто обязана быть его матерью, — сказала Элейн. — Если бы не грудь, она могла бы быть Киттреджем — ей ли не знать, где продаются такие трусы».