В одном лице

Мистера Хедли и его невзрачной жены Марты не было дома; они уехали вместе с Ричардом и моей мамой — они часто проводили время вчетвером, особенно если в Эзра-Фоллс показывали иностранные фильмы. В таких случаях на афише над входом кинотеатра всегда значилось: «С СУБТИТРАМИ». И не просто чтобы предупредить местных жителей, которые не хотели (или не могли) читать субтитры; это было предостережение иного рода — а именно, что иностранный фильм, скорее всего, содержит больше сцен эротического характера, чем привыкли жители штата Вермонт.

Если мама с Ричардом и супруги Хедли отправлялись в Эзра-Фоллс на фильм с субтитрами, нас обычно не приглашали. Так что, пока наши родители смотрели эротику, мы с Элейн оставались вдвоем — в моей или в ее спальне, но неизменно с открытой дверью.

Элейн не ходила на вечерние кинопросмотры в Фейворит-Ривер — не только на вестерны, а вообще. Атмосфера в спортзале академии этими вечерами была, по ее мнению, слишком уж пропитана мужским духом. Не самое подходящее место для юной учительской дочки. Парни не стеснялись громко пердеть и проявлять свою невоспитанность другими, куда худшими способами. Элейн утверждала, что если бы иностранные эротические фильмы показывали в спортзале академии, кое-кто из мальчишек точно дрочил бы прямо на баскетбольной площадке.

Оставаясь одни, мы, как правило, предпочитали сидеть в комнате Элейн. Из квартиры Хедли на пятом этаже было лучше видно двор общежития; моя спальня в нашей с Ричардом и мамой квартире была на третьем. Наше общежитие называлось Бэнкрофт, и на первом этаже в общей гостиной — ее называли курилкой — стоял бюст старого Бэнкрофта, давно покойного почетного профессора академии. Бэнкрофт (по крайней мере, его бюст) был лысый старик с кустистыми бровями.

Копаясь в древних ежегодниках, я наткнулся на фотографии этого самого профессора Бэнкрофта. Когда-то он был молодым преподавателем, и волос у него было предостаточно. (Не следует строить догадки о чужом прошлом; если у вас нет никаких свидетельств, прошлое человека навсегда останется для вас тайной.)

Иногда ко мне присоединялась Элейн, но она не особенно интересовалась старыми выпусками, которые меня так завораживали. Я едва продвинулся с начала Первой мировой, а Элейн Хедли взялась за последние выпуски; ей нравилось рассматривать фотографии тех, кто еще учился в школе или только недавно ее окончил. Мы с Элейн прикинули, что такими темпами встретимся где-то к началу Второй мировой — или незадолго до того.

— О, вот это красавчик, — иногда замечала Элейн, обнаружив в ежегоднике фото симпатичного парня.

— Дай посмотреть, — откликался я — верный, но еще не открывшийся ей друг. (Наши вкусы в отношении парней во многом совпадали.)

Удивительно, как я только набрался духу сказать, что хотел бы с нею пообжиматься. Я соврал из лучших побуждений, но вдобавок в глубине души я боялся, что Элейн как-то почует во мне те самые гомосексуальные вожделения, которым норовили «агрессивно» противостоять доктор Харлоу и доктор Грау.

Сначала Элейн мне не поверила.

— Что-что ты сказал? — переспросила она.

Мы валялись на ее кровати — без всякого подтекста — и маялись от скуки, слушая рок-н-ролл по радио и поглядывая в окно. Само по себе возвращение автобусов с командой не особенно нас заботило, но оно означало бы, что Киттредж опять вольно разгуливает по кампусу.

На подоконнике у Элейн стоял ночник с абажуром из толстого, как у бутылки из-под кока-колы, темно-синего стекла. Киттредж знал, что синий свет на пятом этаже общежития Бэнкрофт идет из спальни Элейн. Еще когда мы все играли в «Буре», Киттредж время от времени воспевал синий свет, который был виден отовсюду — даже из спортивного общежития Тилли. Кстати, профессора Тилли в ежегодниках я так и не обнаружил. Если он и был почетным профессором академии, то, должно быть, преподавал уже позднее, не в те давние времена, когда старина Бэнкрофт был еще во цвете лет.

Я не осознавал, как много значат для Элейн эти редкие оды ее ночнику; конечно, они были издевательскими — Элейн прозвала их «дешевой шекспирятиной». Однако я знал, что Элейн часто засыпает при свете синего ночника — и тоскует, если Киттредж не исполняет свою серенаду.

Вот в этой атмосфере затянувшегося ожидания, под рок-н-ролл, в уединении освещенной синим ночником спальни, я и сообщил Элейн, что хотел бы с ней пообжиматься. И не то чтобы идея была плоха; просто это была неправда. Неудивительно, что первой реакцией Элейн было недоверие.

— Что-что ты сказал? — переспросила моя подруга Элейн.

— Только я не хочу рисковать нашей дружбой, — сказал я.

— Ты хочешь пообжиматься со мной? — спросила Элейн.

— Ну да, немножко, — сказал я.

— Без… проникновения, ты это имеешь в виду? — уточнила она.

— Нет… да, об этом я и говорю, — сказал я. Элейн знала, что у меня небольшие трудности со словом «проникновение». Оно было как раз из тех существительных, которые никак мне не давались; впрочем, вскоре это прошло.

— Скажи вслух, Билли, — велела Элейн.

— Без… не по полной программе, — сказал я.