В одном лице

С членом Донны у меня были более близкие отношения. Я виделся с ней сколько душе угодно, хотя вначале меня терзала такая ненасытная страсть к ней (и другим транссексуалкам, но только к таким же, как она), что я не мог представить, как можно видеться с ней достаточно. И расстались мы в итоге не потому, что она мне надоела или я в ней сомневался. Выяснилось, что это она во мне сомневалась. Именно Донна решила двинуться дальше, и ее недоверие ко мне заставило меня усомниться в себе самом.

После того как я перестал встречаться с Донной (а точнее, она перестала встречаться со мной), я стал осторожнее с транссексуалками — не потому, что больше не желал их, и я до сих пор считаю их необыкновенно храбрыми, — но потому что транссексуалки (особенно Донна) каждый чертов день заставляли меня признавать самые противоречивые аспекты моей сексуальности! Временами Донна меня просто изматывала.

— Вообще мне нравятся натуралы, — неустанно напоминала она. — Мне нравятся и другие транссексуалки, не только такие, как я, ну ты знаешь.

— Я знаю, Донна, — заверял я.

— И я могу иметь дело с натуралами, которым нравятся женщины, — в конце концов, я ведь пытаюсь прожить свою жизнь как женщина. Я и есть женщина, только с членом! — заявляла она, повышая голос.

— Знаю, знаю, — говорил я.

— Но тебе нравятся и другие парни — просто парни — и женщины тоже.

— Да, некоторые женщины, — признавал я. — И симпатичные парни — но не все подряд, — поправлял я ее.

— Ну да, что бы там ни означало это блядское «не все», — отвечала Донна. — Что меня бесит, Билли, так это то, что я не знаю, что тебе во мне нравится, а что нет.

— Донна, в тебе нет ничего такого, что бы мне не нравилось. Ты мне нравишься вся целиком, — убеждал я ее.

— Ну ладно, если ты меня бросишь ради женщины, как натурал, это я еще пойму. Или если ты вернешься обратно к парням, как гей, — ну тоже можно понять, — говорила Донна. — Но вот в чем штука, Билли, — и этого мне никак в тебе не понять, — я не знаю, ради кого или чего ты меня бросишь.

— И я не знаю, — отвечал я абсолютно искренне.

— Ну вот — поэтому я от тебя и ухожу, — говорила Донна.

— Я буду ужасно по тебе скучать, — говорил я. (И это тоже была правда.)

— Я уже отвыкаю от тебя, Билли, — вот и все, что она отвечала на это. Но до того вечера в Гамбурге я еще верил, что у нас с Донной все же есть шанс.

Когда-то я верил, что и у нас с мамой тоже есть шанс. Я говорю не просто о шансе остаться друзьями; когда-то я воображал, будто ничто не сможет нас разлучить. Когда-то мама волновалась при малейших признаках моего нездоровья — стоило мне чихнуть или кашлянуть, ей мерещилось, будто моя жизнь в опасности. Было что-то детское в ее страхе за меня; когда-то мама говорила, что от моих кошмаров ее саму кошмары мучают.

Мама рассказывала, что в детстве у меня случались «лихорадочные сны»; видимо, они не прекратились и в подростковом возрасте. Но для снов они были чересчур правдоподобными. И вообще я очень долго не мог разобрать, что в них сон, а что явь. Но однажды ночью — тогда я выздоравливал от скарлатины — мне причудилось, будто Ричард Эббот рассказывает мне какую-то военную байку. Однако единственное, что Ричард мог рассказать военного, это случай с газонокосилкой, в результате которого он был освобожден от службы. Нет, это была не его история; это была история моего отца, и Ричард никак не мог бы ее рассказать.

История (или сон) начиналась в Хэмптоне, штат Виргиния, — в Хэмптон-Роудс мой отец-связист поднялся на борт транспортного корабля, следовавшего в Италию. Транспортными судами служили пароходы «Либерти». Основной состав 760-й бомбардировочной эскадрильи покинул Виргинию в пасмурный и ветреный январский день; еще в пределах защищенной гавани солдаты получили свой первый морской обед — как мне было сказано (или приснилось), свиные отбивные. Когда корабли вышли в открытое море, их встретил зимний атлантический шторм. Солдаты разместились в трюмах на носу и корме; каски они повесили рядом с койками, и вскоре им нашлось применение — у солдат началась морская болезнь. Но сержанту качка была не страшна. Мама рассказывала, что он вырос на мысе Кейп-Код; мальчиком он уже ходил в море, и морская болезнь его не брала.

В результате мой отец-связист нес дежурство — опорожнял каски страдающих сослуживцев. В средней части корабля, на уровне палубы — так, что из трюмов с койками, расположенных ниже, нужно было каждый раз карабкаться наверх, — был огромный гальюн. (Даже во сне мне пришлось прервать рассказчика и спросить, что такое гальюн; тот, кого я принял за Ричарда, хотя это никак не мог быть он, объяснил, что это такая большая уборная, во всю ширину корабля.)