В одном лице

— Ты небось в восторге, — неожиданно сказала она дедушке Гарри, который со временем стал туговат на ухо — видимо, сказалась работа на лесопилке.

— Я? С чего это я должен быть в восторге, что Билл пишет очередной роман? Не то чтобы мне не понравился твой последний роман, Билл, ясен пень, он мне понравился! — тут же заверил меня дедушка Гарри.

— Ну разумеется, понравился, — сказала ему мама. — Романы — это же почти как переодевание в женщин, правда?

— Ну как тебе сказать… — начал дедушка Гарри и замолчал. С возрастом Гарри все чаще прерывал себя и умолкал, не договорив.

Я по себе знаю, каково это. Еще подростком, почувствовав, что мама уже не так мила со мной, как раньше, я тоже приобрел привычку обрывать себя и не говорить того, что собирался сказать. Теперь-то я от нее избавился.

Спустя много лет после того, как я окончил академию Фейворит-Ривер, на пике моего интереса к транссексуалкам — я имею в виду свидания с ними, а не превращение в одну из них, — я ужинал с Донной и рассказал ей о жизни дедушки Гарри на сцене в женском образе.

— Только на сцене? — спросила Донна.

— Да, насколько мне известно, — ответил я, но ее было не обмануть. Одним из немногих неприятных свойств Донны было то, что она всегда чувствовала, если от нее что-то пытались скрыть.

Бабушки Виктории не было в живых уже больше года, когда я впервые услышал от Ричарда, что никому не удается убедить дедушку Гарри расстаться с одеждой покойной супруги. (На лесопилке дедушка Гарри, ясен пень, одевался как дровосек.)

В конце концов я рассказал Донне, что дедушка Гарри проводил вечера в нарядах своей покойной жены — в уединении своего дома на Ривер-стрит. Я оставил за скобками приключения Гарри с переодеванием в том самом доме престарелых, который они с Нильсом Боркманом много лет назад построили для стариков Ферст-Систер. Остальные обитатели жаловались, что Гарри постоянно ошарашивает их своими перевоплощениями. (Как однажды сказал мне дедушка Гарри, «ты и сам должен был заметить, что у невежд и обывателей отключается чувство юмора, если дело касается переодеваний».)

К счастью, когда Ричард Эббот сообщил мне о происшествиях в доме престарелых, дедушкин дом на Ривер-стрит еще не успели продать. Мы с Ричардом быстро переселили дедушку Гарри в знакомую обстановку, в дом, где он столько лет прожил с бабушкой Викторией. Бабушкину одежду тоже перевезли на Ривер-стрит, и сиделка, которую мы с Ричардом наняли, чтобы круглосуточно присматривать за дедушкой Гарри, не возражала против перевоплощения Гарри в женщину — видимо, уже окончательного. Сиделка с теплотой вспоминала множество женских персонажей, которых Гарри Маршалл сыграл на сцене.

— Билли, а тебе приходило когда-нибудь в голову переодеться в женщину? — однажды спросила меня Донна.

— Честно говоря, нет, — ответил я.

Мое влечение к транссексуалкам было довольно избирательным. (Прошу прощения, но тогда мы еще не употребляли слово «трансгендер» — вплоть до восьмидесятых.) Трансвеститы меня никогда не интересовали, а из транссексуалок меня волновали только, что называется, «убедительные» — это одно из немногих прилагательных, до сих пор вызывающих у меня проблемы по части произношения. Кроме того, я не признавал искусственные груди, хотя против гормонов ничего не имел, — и, что неудивительно, предпочитал небольшой размер.

Собственная женственность очень много значила для Донны. Она была высокая, но стройная — даже руки у нее были тонкие — и с безупречно гладкой кожей (я знал немало куда более волосатых женщин). Она регулярно делала укладку и вообще была очень элегантная.

Донна стеснялась своих рук, хотя они были не настолько крупные и сильные, как у мисс Фрост. Донна не любила держаться со мной за руки, потому что у меня ладони были меньше.

Она приехала из Чикаго и пыталась обосноваться в Нью-Йорке — как я слышал, после нашего разрыва она переехала в Торонто, — но считала, что таким, как она, больше всего подходит Европа. Я брал ее с собой в писательские командировки, когда мои романы переводили на разные европейские языки. Донна утверждала, что Европа терпимее по отношению к транссексуалам, и вообще считала европейцев более просвещенными и толерантными, но ее смущала необходимость учить иностранный язык.

Она вылетела из колледжа, потому что на годы учебы как раз пришелся ее «кризис сексуальной идентичности», и теперь ей недоставало уверенности в своем интеллекте. Это был, конечно, полный бред, ведь она все время читала — и вообще была очень умна, — но так уж повелось, что есть определенный период, когда нам положено развивать умственные способности, и Донна чувствовала, что потеряла эти годы, пока принимала непростое решение стать женщиной.