В одном лице

От ушей Киттреджа не укрылись и другие слова Ричарда: «Возможно, Шекспир видел переход от Калибана через Просперо к Ариэлю как своего рода эволюцию духа. Калибан — это земля и вода, грубая сила и вероломство. Просперо — это разум и власть человека над природой, совершенный алхимик. Ариэль же, — сказал Ричард, улыбнувшись мне (и эту улыбку Киттредж тоже заметил), — Ариэль — дух огня и воздуха, свободный от земных забот. Быть может, Шекспир понимал, что Ариэль в явно женском образе может отвлечь зрителя от его концепции. Я считаю, что пол Ариэля изменчив».

— Иными словами, на усмотрение режиссера? — спросил Киттредж.

Наш режиссер и преподаватель внимательно посмотрел на Киттреджа, прежде чем ответить.

— Пол ангелов тоже изменчив, — сказал Ричард. — Да, Киттредж, на усмотрение режиссера.

— Но как должна выглядеть так называемая морская нимфа? — не унимался Киттредж. — Как девчонка, да?

— Вероятно, — сказал Ричард еще осторожнее.

Я гадал, какой грим и костюм у меня будут в образе невидимой морской нимфы; но кто бы мог вообразить парик из зеленых «водорослей» и малиновые борцовские лосины! (Малиновый и серебристо-серый — «серый как смерть», как говорил дедушка Гарри, — были цветами академии.)

— Значит, пол Билли… изменчив, — сказал Киттредж с улыбкой.

— Не Билли, а Ариэля, — поправил Ричард.

Но Киттредж своего уже добился; весь актерский состав «Бури» запомнил слово «изменчивый». И данное Киттреджем прозвище «Нимфа» пристало ко мне. Мне предстояло учиться в Фейворит-Ривер еще два года, и эти два года я оставался Нимфой.

— Знаешь, Нимфа, как бы тебя ни красил костюм и грим, — доверительно сообщил мне Киттредж, — мама твоя все-таки штучка погорячее.

Я понимал, что мама красива, и к семнадцати годам начал замечать, как поглядывают на нее другие ученики (школа-то была только для мальчиков). Но никто другой так прямо не говорил мне о матери; как и всегда при разговоре с Киттреджем, я не нашелся что ему ответить. Уверен, что слово «горячий» тогда еще не использовалось в том значении, в котором применил его Киттредж. Однако он явно употребил его именно в этом смысле.

Если Киттредж заговаривал о собственной матери, что случалось нечасто, он обычно строил теории насчет возможной подмены.

— А вдруг моя настоящая мать умерла при родах, — рассуждал Киттредж, — и отец нашел какую-нибудь незамужнюю женщину в той же больнице — какую-нибудь несчастную (у которой ребенок родился мертвым, но она еще об этом не знала), похожую на мою мать. И меня подменили. Отец на такое вполне способен. Я не утверждаю, что эта женщина знает, что она мне не родная мать. Может, она даже считает, что это отец мне не родной! Тогда она, наверное, принимала всякие препараты — конечно, у нее была депрессия или даже мысли о самоубийстве. Не сомневаюсь, она верит, что она моя мать, — просто она не ведет себя как мать. Некоторые ее поступки в принципе противоречат материнству. Я просто хочу сказать, что мой отец никогда не нес ответственности за свое поведение с женщинами — любыми женщинами. Отец просто заключает сделки. Может, эта женщина и похожа на меня, но она не моя мать — она вообще ничья не мать.

— Напрасно Киттредж от нее открещивается, — сказала мне Элейн. — Она будто его мать и отец вместе взятые!

Когда я передал Элейн Хедли, что сказал Киттредж о моей маме, Элейн предложила сообщить ему наше мнение о его матери, составленное на основании ее бесстыдного созерцания на борцовском матче.

— Скажи ему, что его мама похожа на него, только с сиськами, — посоветовала Элейн.

— Сама скажи, — ответил я; мы оба понимали, что я этого не сделаю. Элейн тоже не собиралась заговаривать с Киттреджем о его матери.

Поначалу Элейн боялась Киттреджа не меньше, чем я, и уж точно не стала бы заикаться при нем о сиськах. Она безо всяких иллюзий осознавала, что унаследовала плоскую грудь своей матери. Однако Элейн вовсе не была такой же невзрачной; да, она была тощая и нескладная, и груди у нее не было, но зато было хорошенькое личико — и, в отличие от матери, Элейн никогда не станет ширококостной. Она была миниатюрной, и от этого ее громовой голос звучал еще более поразительно. Однако поначалу присутствие Киттреджа настолько ее пугало, что она бормотала себе под нос или хрипло каркала; порой невозможно было разобрать, что она говорит. Элейн слишком боялась говорить при нем в полный голос. «От Киттреджа у меня очки запотевают», — так она выражалась.

Их первая встреча на сцене — в образах Фердинанда и Миранды — была ослепительна; никогда прежде две души не тянулись друг к другу столь явно. Увидев Миранду, Фердинанд называет ее «чудом».

«Поверь мне, я не чудо, / А просто девушка», — отвечает Миранда (то есть Элейн) резонирующим, гулким голосом. Однако вне сцены Киттредж вынуждал Элейн стесняться ее грохочущего голоса. В конце концов, ей было всего-то шестнадцать; Киттреджу было восемнадцать — то есть без малого тридцать.