В одном лице

— Звук, который издает derriere при соприкосновении с туалетным сиденьем, бесподобен — этот шлепающий звук, с которым любовь всей твоей жизни приближается к тебе, — сказал отец; он остановился и глубоко вдохнул, а многие молодые парни в зале спустили штаны (и трусы) до щиколоток и принялись шлепать друг друга по голым задницам.

Мой отец выдохнул и с укоризной произнес:

— Нет, не так, другой шлепающий звук, более утонченный.

После этой отповеди отец, стоя на сцене в своем сверкающем черном платье с глубоким вырезом, снова помолчал — пока отчитанные парни подтягивали штаны и зал успокаивался.

— Представьте себе, каково читать в море во время шторма. Каким же любителем чтения надо быть? — спросил отец. — Я всю жизнь был заядлым читателем. Я знал, что если когда-нибудь и встречу любовь своей жизни, он будет таким же. Но первый контакт таким образом! Щекой к щеке, так сказать, — сказал мой отец, выставив одно тощее бедро и шлепнув себя по заду.

— Щекой к щеке! — закричала толпа — или как это там по-испански. (Не могу вспомнить.) Он столкнулся с Бовари в туалете, задницей к заднице; это ли не чудо?

Вскоре рассказ отца подошел к концу. Я заметил, что после окончания шоу многие зрители постарше быстро ускользнули — как и почти все женщины. Оставшиеся женщины — я понял это только позже, когда уже уходил, — были трансвеститами и транссексуалками. (Остались и молодые парни — когда я уходил из клуба, их еще прибавилось, — и еще мужчины постарше, в основном одинокие и, без сомнения, в поиске.)

Сеньор Бовари повел меня за сцену, чтобы я встретился с отцом.

— Постарайся не разочароваться, — шепнул он мне на ухо, как будто все еще продолжал переводить.

Уильям Фрэнсис Дин успел наполовину раздеться — и снять парик, — когда мы с Бовари вошли в гримерку. У него был снежно-белый ежик волос и сухое, мускулистое тело жокея или борца в легком весе. Маленькие фальшивые груди и лифчик, не больше того лифчика Элейн, что я надевал когда-то на ночь, валялись на туалетном столике вместе с жемчужным ожерельем. Платье с молнией на спине было расстегнуто до пояса, и он уже спустил его с плеч.

— Расстегнуть до конца, Фрэнни? — спросил сеньор Бовари. Отец повернулся к нему спиной, позволяя любовнику расстегнуть молнию на платье. Фрэнни Дин высвободился из платья, оставшись в одном черном поясе для чулок; сами чулки он уже отстегнул и стянул их до тонких щиколоток. Сев за столик, он стащил скатанные чулки с маленьких ступней и швырнул их сеньору Бовари. И только потом начал стирать грим, начиная с подводки; накладные ресницы он уже снял.

— Хорошо, что я не замечал, как ты нашептываешь молодому Уильяму у барной стойки, до того, как почти закончил с бостонской частью истории, — сварливо сказал отец.

— Хорошо, что хоть кто-то пригласил молодого Уильяма тебя повидать, пока ты еще жив, Фрэнни, — ответил сеньор Бовари.

— Господин Бовари преувеличивает, Уильям, — сказал отец. — Как сам видишь, я отнюдь не умираю.

— Оставляю вас вдвоем, — обиженно сказал Бовари.

— Не смей, — сказал мой отец любви всей своей жизни.

— Не смею, — ответствовал Бовари с шутливым смирением. Он бросил на меня страдальческий взгляд, словно говоря: «Вот видишь, с чем мне приходится мириться».

— Какой смысл в любви всей жизни, если она не всегда рядом? — спросил меня отец.

Я не знал, что ответить; ничего не шло в голову.

— Будь тактичнее, Фрэнни, — велел сеньор Бовари.

— Вот что делают женщины, Уильям, — по крайней мере, девчонки из маленьких городков, — сказал отец. — Они находят что-нибудь, что им в тебе нравится, пусть даже что-нибудь одно. Например, твоей матери нравилось меня переодевать, а мне — переодеваться.

— Может быть, подождать с этим, Фрэнни? Наверное, стоило бы рассказать это молодому Уильяму, когда вы получше узнаете друг друга? — предложил Бовари.

— Нам с Уильямом уже поздно получше узнавать друг друга. Такой возможности нам не оставили. Теперь мы уже те, кто мы есть, правда, Уильям? — спросил отец. И снова я не нашелся что ответить.

— Пожалуйста, постарайся быть тактичнее, Фрэнни, — сказал Бовари.

— Итак, на чем я остановился? Вот как поступают женщины, — продолжал отец. — Если они что-то в тебе не любят, если что-то им даже просто не нравится, — угадай-ка, что женщины с этим делают? Они воображают, будто могут это изменить, — вот что! Они воображают, будто могут тебя переделать!

— Ты знал всего одну девушку, Фрэнни, una mujer dificil… — начал мистер Бовари.

— И кто из нас теперь нетактичен? — прервал его мой отец.

— Я знавал и мужчин, которые пытались меня переделать, — сказал я отцу.

— Уж тебе-то я не соперник по части знакомств, Уильям, — конечно, я и не претендую на такой опыт, как у тебя, — сказал отец. К моему удивлению, он оказался ханжой.

— Раньше я задумывался, почему я такой, как есть, — сказал я. — Я размышлял о том, чего в себе не понимал, — и о том, в чем сомневался. Ты понимаешь, о чем я. Какую часть я унаследовал от матери? Я мало что замечал в себе от нее. И что я унаследовал от тебя? Когда-то я много об этом раздумывал.