В одном лице

Слово «предшественники» стоит отметить особо. Сначала я был польщен тем, в какое именитое общество поместила меня Мюриэл; это оказалась подборка безусловной классики. Две пьесы Гарсиа Лорки — «Кровавая свадьба» и «Дом Бернарды Альбы». (Я и не думал, что Мюриэл знала о моей любви к Лорке — в том числе к его стихам.) Три пьесы Теннесси Уильямса; может, это Нильс Боркман передал их Мюриэл, сначала подумал я. Сборники стихов Одена, Уолта Уитмена и лорда Байрона. Непревзойденные романы Германа Мелвилла и Э. М. Форстера — «Моби Дик» и «Говардс-Энд». «В сторону Сванна» Марселя Пруста. Но я все еще не понимал, почему тетя Мюриэл собрала именно этих писателей и назвала их моими «предшественниками», — пока не достал со дна коробки две маленькие книжки: «Одно лето в аду» Артюра Рембо и «Комнату Джованни» Джеймса Болдуина.

— Вот оно что, — сказал я дяде Бобу. Так вот куда клонила тетя Мюриэл: мои предшественники-геи, мои не совсем «нормальные» собратья.

— Мне кажется, твоя тетя хотела тебе их подарить в положительном смысле, — сказал дядя Боб.

— Думаешь? — спросил я. Стоя в гостиной, мы оба пытались представить себе, как тетя Мюриэл укладывает эти книги в коробку в положительном смысле.

Я не стал рассказывать Джерри о подарке ее матери — боялся, что ей Мюриэл не завещала ничего или, наоборот, оставила что-нибудь еще похлеще. Я не стал спрашивать Элейн, в положительном ли смысле, по ее мнению, оставила мне эти книги Мюриэл. (Элейн считала, что моя тетя была жутким призраком с самого рождения.)

Телефонный звонок Элейн, раздавшийся однажды поздно вечером в доме на Ривер-стрит, снова пробудил во мне воспоминания об Эсмеральде, много лет назад исчезнувшей из моей жизни (но не из мыслей). Элейн рыдала в трубку; очередной никудышный любовник бросил ее и вдобавок отпустил жестокое замечание насчет вагины моей дорогой подруги. (Я никогда не рассказывал Элейн о моей неудачной характеристике вагины Эсмеральды — вот уж не самый подходящий вечер для этой истории!)

— Ты постоянно твердишь, как обожаешь мою маленькую грудь, — проговорила Элейн между всхлипами. — Но никогда ничего не говоришь о моей вагине.

— Я обожаю твою вагину! — заверил я.

— Правда?

— Еще бы! По-моему, твоя вагина просто идеальна! — сказал я.

— Почему? — спросила Элейн; плакать она перестала.

Я был твердо намерен не повторить ту же ошибку в отношении своей ближайшей подруги.

— Ну как тебе сказать… — начал я и сделал паузу. — Буду с тобой абсолютно честен, Элейн. Бывают вагины просторные, как бальные залы, а вот твоя вагина — то что надо. Она идеального размера — по крайней мере для меня, — сказал я так непринужденно, как только мог.

— То есть не бальная зала — ты это хочешь сказать, Билли?

Да как меня опять сюда занесло?! — подумал я.

— Не бальная зала в положительном смысле! — воскликнул я.

Близорукость Элейн осталась в прошлом; она сделала лазерную коррекцию — и видела все как будто впервые в жизни. До операции она всегда снимала очки перед сексом — и ни разу как следует не разглядела мужской член. Теперь она обнаружила, что некоторые члены — даже большинство — ей не нравятся. Она сообщила, что при следующей встрече собирается хорошенько рассмотреть мой член. Меня немного расстроило, что Элейн не знает никого другого так близко, чтобы спокойно разглядывать его член, но, в конце концов, для чего нужны друзья?

— Значит, моя вагина «не бальная зала» в положительном смысле? — сказала в трубку Элейн. — Ну ладно, могло быть и хуже. Жду не дождусь, когда как следует рассмотрю твой член, Билли, — уверена, ты тоже воспримешь это в положительном ключе.

— И я жду с нетерпением, — сказал я.

— И не забывай, у кого тут идеальный для тебя размер, — сказала Элейн.

— Я тебя люблю, Элейн, — сказал я.

— И я тебя люблю, Билли, — ответила она.

Так мой промах с бальной залой был предан забвению — и этот призрак оставил меня. Так отлетело мое худшее воспоминание об Эсмеральде, одной из моих ужасных ангелов.

Тот день в середине ноября 2010-го я не забуду, пока жив. Я с головой ушел в «Ромео и Джульетту»; у меня были великолепные актеры и (как вы уже знаете) настолько мужественная Джульетта, насколько может пожелать режиссер.

Сценические мыши беспокоили в основном моих актрис — леди Монтекки, леди Капулетти и Кормилицу. Но Джи не впадала в истерику при виде мыши; она бросалась в погоню за назойливым грызуном. Джульетте и моему кровожадному Тибальту удалось раздавить нескольких мышей, но Меркуцио и Ромео предпочитали расставлять мышеловки. Я постоянно напоминал им, что нужно будет разрядить мышеловки перед премьерой — не хотелось бы, чтобы жуткий щелкающий звук — или предсмертный писк сценической мыши — раздался во время представления.

Ромео играл мальчик с коровьими глазами, в чьей красоте не было ничего оригинального; зато он обладал исключительной дикцией. Он мог произнести важнейшую строчку из первого акта первой сцены так, чтобы ее услышали на самых последних рядах. «Страшна здесь ненависть; любовь страшнее!»[17] — вот эту строчку.