В одном лице

Конечно же, слово «расплывчато» тоже должно было меня насторожить.

Потом пришло еще одно письмо, кажется, тоже от призывной комиссии, но, может, и нет, — на этот раз мне предписывалось посетить мозгоправа — причем не любого, а указанного в письме.

Я переслал письмо дедушке Гарри; у них с Нильсом был знакомый юрист, помогавший им в делах с лесопилкой. Юрист сообщил, что принудительно направить меня к психиатру не могут; я не пошел и больше от призывной комиссии ничего не слышал. Но все дело было в том, что я упомянул об этом — хоть и мимоходом — в первом своем романе. Я не понимал, что Элис интересует мой роман; я-то думал, ей просто интересна любая мелочь, связанная со мной.

«Заветные места нашего детства с годами теряют былое очарование», — написал я в романе. (Элис говорила мне, что ей страшно нравится эта строчка.) Рассказчик, открытый гей, влюблен в главного героя, который не решается поставить в анкете галочку напротив «гомосексуальных наклонностей». Главный герой, так и не признавшийся в своей гомосексуальности, гибнет во Вьетнаме. Можно сказать, это история о том, как решение остаться «в шкафу» может стоить жизни.

Однажды я заметил, что Элис какая-то взвинченная. Она как раз работала над несколькими проектами одновременно, причем то и дело переключалась с одного на другой. Я было решил, что у нее затык с очередным сценарием, но тут Элис прорвало: оказалось, один ее знакомый, управляющий киностудии, «всю плешь ей проел» насчет меня и моего первого романа.

Элис то и дело подпускала шпильки по адресу этого управляющего. Она звала его «мистер Шарпи»[13] или, в последнее время, «месье Пастель». Я представлял себе этакого модника, который носит только светлые цвета, вроде одежды для гольфа. (Ну вы понимаете: лаймово-зеленые брюки, розовые рубашки-поло — в общем, пастельные тона.)

Элис сказала, что месье Пастель интересовался, не буду ли я «ставить палки в колеса», если вдруг по моему роману решат снимать фильм. Видимо, мистер Шарпи был в курсе, что мы живем вместе; он расспрашивал ее, насколько я «сговорчив» — на тот случай, если потребуется внести изменения в мой сюжет.

— Я думаю, речь только об изменениях, которые нужны, чтобы переделать роман в сценарий, — туманно сказала Элис. — Просто у него столько вопросов…

— Например? — спросил я.

«Где тут про долг перед страной?» — спросил Элис пастельный управляющий. Меня этот вопрос поставил в тупик; я-то полагал, что написал антивоенный роман.

Но у него выходило, что мой главный герой отказывается ставить галочку напротив «гомосексуальных наклонностей» из чувства долга перед страной — а вовсе не потому, что готов скорее погибнуть на несправедливой войне, чем объявить, что он гей!

По мнению управляющего, «наш голос за кадром» (то есть мой рассказчик) признается в своих гомосексуальных наклонностях, потому что он трус; мало того, мистер Шарпи сказал: «Надо создать впечатление, что он притворяется». Вот так взять и вывернуть мою идею наизнанку — я-то имел в виду, что мой рассказчик смельчак!

— Да кто он вообще такой? — спросил я Элис. Все права на роман пока что были у меня, и никаких предложений об экранизации еще не поступало.

— Такое впечатление, что кто-то уже пишет сценарий, — сказал я.

Элис стояла ко мне спиной.

— Нет никакого сценария, — пробормотала она. — У него просто куча вопросов насчет того, как иметь с тобой дело.

— Я его не знаю, — сказал я. — Каково с ним иметь дело, Элис?

— Билл, я старалась избавить тебя от встречи с ним, — вот и все, что ответила Элис. Мы жили в Санта-Монике; машину всегда водила Элис: она и тут старалась избавить меня от хлопот. Мне оставалось сидеть дома и писать. Можно было дойти до Оушен-авеню и поглазеть на бездомных — а еще можно было бегать по пляжу.

Что там говорил Херм Хойт о нырке со сбросом? «Делаешь и бежишь — бегать-то ты умеешь, правда?» — спросил старый тренер.

Бегать я начал в Санта-Монике, в шестьдесят девятом году. Мне было почти двадцать семь; я уже писал второй роман. Прошло восемь лет с тех пор, как мисс Фрост и Херм Хойт показали нырок со сбросом; я уже и подзабыл, как он делается. Вот мне и пришло в голову, что неплохо бы заняться бегом.

Элис отвезла меня на встречу в Беверли-Хиллз. В залитой солнцем комнате с окнами во всю стену, вокруг стола в форме яйца собралось четверо или пятеро студийных боссов, но говорил только мистер Шарпи.

— Это Уильям Эббот, романист, — представил меня мистер Шарпи; может, дело в моей излишней застенчивости, но мне показалось, что при слове «романист» все присутствующие насторожились. К моему удивлению, мистер Шарпи оказался неряхой. Прозвище относилось не к его манере одеваться, а к названию водостойкого маркера, который он вертел в руках. Терпеть не могу эти несмываемые маркеры. Писать ими как следует просто невозможно — они просачиваются сквозь страницу, и все расплывается. Они хороши только для коротких замечаний на широких полях сценариев — например, ценных пометок «Полное дерьмо!» или «Вот это все — на хер!».