В одном лице

Спустя несколько страниц я дошел до непосредственного описания смерти Эммы — ее последней судороги после того, как она слышит стук палки слепца и его хриплую песню. Эмма умирает, представляя себе «отвратительное лицо урода, представшее перед ней страшилищем на лоне вечной тьмы».

Аткинса колотило от ужаса и чувства вины.

— Такого я никому бы не пожелал, Билл! — простонал бедный Том. — Я не хотел… я не хотел сказать, что она заслуживает такого, Билл!

Помню, как обнимал его, пока он рыдал. «Госпожа Бовари» — вовсе не роман ужасов, но Тома Аткинса она напугала до истерики. Он был очень светлокожий, с веснушками на груди и спине, и если он расстраивался и плакал, его лицо горело розовым, как от пощечины, а веснушки точно воспламенялись.

Когда я стал читать дальше — про то, как Шарль находит письмо Родольфа к Эмме (этот балбес убедил себя, что его неверная жена и Родольф, должно быть, любили друг друга «платоническою любовью»), — Аткинс скривился, словно от боли. «Шарль к тому же был не из тех, что не могут успокоиться, не добравшись до сути дела», — прочел я, и бедный Том опять застонал.

— Ох, Билл, — нет-нет-нет! Пожалуйста, скажи, что я не такой, как Шарль! Я люблю добираться до сути! — причитал Аткинс. — Честное-пречестное слово! — И снова расплакался — как будет плакать перед смертью, когда действительно доберется до сути. (Никто из нас не догадывался, какой окажется эта суть.)

— Билл, там правда вечная тьма? — спросит меня тогда Аткинс. — Там правда ждет чудовищное лицо?

— Нет, Том, нет, — постараюсь убедить его я. — Там или просто тьма — без чудовищ, вообще без ничего, — или свет, самый прекрасный во вселенной, и множество всяких чудес.

— Так или иначе, никаких чудовищ — верно, Билл? — спросит бедный Том.

— Совершенно верно, Том, — никаких чудовищ при любом раскладе.

Мы все еще были в Италии, когда я добрался до конца романа; к тому моменту Аткинс настолько раскис от жалости к себе, что я заперся в туалете и дочитал книгу в одиночку. Когда настало время читать вслух, я пропустил абзац о вскрытии Шарля — тот жуткий отрывок, где его вскрывают и не находят ничего. Я не хотел иметь дело с реакцией бедного Тома на это «ничего». («Билл, как там могло совсем ничего не оказаться?» — спросил бы Аткинс.)

Может, виной тому был пропущенный абзац, но финал «Госпожи Бовари» Аткинса разочаровал.

— Как-то я не очень удовлетворен, — пожаловался он.

— Как насчет минета, Том? — спросил я. — Давай-ка я покажу тебе удовлетворение.

— Билл, я вообще-то серьезно, — обиженно ответил Аткинс.

— Я тоже, Том, я тоже, — сказал я.

Ничего удивительного, что после того лета наши дороги разошлись. Нам легче было поддерживать редкую, но сердечную переписку, чем видеться друг с другом. Пару лет, пока мы оба учились в колледже, я вовсе не получал вестей от Аткинса. Я предположил, что он, вероятно, пытается переключиться на девушек, но потом кто-то мне рассказал, что Том подсел на наркотики, а за этим последовало публичное и скандальное разоблачение его гомосексуальности. (В Амхерсте, штат Массачусетс!) В начале шестидесятых слово «гомосексуалист» носило мерзкий клинический оттенок; конечно, тогда у гомосексуалов не было никаких «прав» — мы не считались даже «меньшинством». В шестьдесят восьмом году я все еще жил в Нью-Йорке, и даже там не было ничего похожего на «сообщество» геев в полном смысле слова (оставалось только искать партнеров на улицах.)

Думаю, некое сообщество могло бы сложиться на основе частых встреч в приемной врача; шучу, конечно, но в целом у меня сложилось впечатление, что триппер в наших кругах был более чем распространен. Я тоже подхватил гонорею; тогда-то врач (тоже гомосексуал) и сообщил мне, что бисексуальным мужчинам следует пользоваться презервативами.

Не помню, сказал ли он почему и спросил ли я его; скорее всего, я посчитал его не слишком дружелюбный совет очередным свидетельством предрассудков, окружающих бисексуалов, а может, он показался мне чем-то вроде гомосексуальной версии доктора Харлоу. (К шестьдесят восьмому году я обзавелся множеством знакомых геев; их врачи ничего не говорили им о презервативах.)

Я запомнил этот случай только потому, что как раз в то время готовился к изданию мой первый роман и я только что встретил женщину, которая интересовала меня в том самом смысле; разумеется, я не прекращал встречаться и с геями. И я начал пользоваться презервативами — не только из-за врача (у него явно был пунктик насчет бисексуалов); это Эсмеральда меня к ним приучила, а я скучал по Эсмеральде — правда скучал.

Так или иначе, к тому времени, когда я снова получил весточку от Тома Аткинса, я уже привык к презервативам, а бедный Том обзавелся женой и детьми. И как будто это не было достаточным потрясением само по себе, наша переписка вдобавок деградировала до рождественских открыток! Так я и узнал, по фотографии на открытке, что у Тома Аткинса есть семья — сын и дочка. (Ни к чему и говорить, что на свадьбу меня не приглашали.)