В одном лице

Зимой 1969-го вышел мой первый роман. Женщина, которую я встретил в Нью-Йорке примерно в то же время, когда меня убедили пользоваться презервативами, переманила меня в Лос-Анджелес; ее звали Элис, и она работала сценаристкой. Элис сразу заявила, что не собирается «адаптировать» мой первый роман, и это меня несколько успокоило.

— Даже не думала в эту сторону, — сказала Элис. — Наши отношения для меня не просто работа.

Я передал Ларри слова Элис, надеясь, что это заставит его изменить мнение насчет нее. (Ларри встречался с Элис лишь однажды, и она ему не понравилась.)

— Может, тебе стоит поразмыслить, что она имеет в виду, — сказал Ларри. — Вдруг она уже разослала твой роман по киностудиям и он просто никого не заинтересовал?

Ну что ж, мой старый приятель Ларри первым сообщил мне, что никому не сдалось снимать фильм по моему первому роману; к тому же он заявил, что жизнь в Эл-Эй мне скоро опостылеет, хотя, наверное, на самом деле он подразумевал (с долей надежды), что мне опостылеет жизнь с Элис. «Билл, это тебе не дублерша сопрано», — сказал Ларри.

Но мне нравилось жить с Элис — она была первой моей сожительницей, знавшей, что я бисексуал. Она сказала, что это неважно. (Она и сама была бисексуалкой.)

Элис была и первой женщиной, с которой я заговорил о том, чтобы завести ребенка, — но она, как и я, не была сторонницей моногамии. Мы отправились в Лос-Анджелес с богемной верой в вечное торжество дружбы; мы с Элис были друзьями и оба считали идею «пары» ровесницей динозавров. Мы дали друг другу разрешение заводить любовников, хотя и поставили ограничения — а именно, Элис устраивало, что я встречаюсь с мужчинами, но не с женщинами, а я согласился, чтобы она встречалась с женщинами, но не с другими мужчинами.

— Ой-ёй, — сказала Элейн. — Кажется, это так не работает.

В то время Элейн едва ли могла служить для меня авторитетом по этой части; кроме того, я помнил, что даже в шестьдесят девятом году Элейн время от времени выказывала интерес к тому, чтобы самой поселиться со мною вместе. Но она была тверда в своем решении никогда не заводить детей; ее мнение относительно размеров младенческих голов не изменилось.

Вдобавок мы с Элис наивнейшим образом верили и в вечное торжество искусства. Естественно, мы не рассматривали друг друга как соперников; она была сценаристкой, а я писал романы. Что могло пойти не так? (Ой-ёй, сказала бы Элейн.)

Я уже позабыл, что мой первый разговор с Элис был о призыве в армию. На медосмотре — не помню точно, когда его проходил, и вообще не помню подробностей, поскольку в тот день мучился жутким похмельем, — я отметил галочкой пункт, где было что-то о «гомосексуальных наклонностях»; смутно помню, как прошептал эти слова про себя с австрийским акцентом, будто герр доктор Грау на мгновение ожил и заговорил со мной.

Военный психиатр, лейтенант, оказался весьма дотошным; вот его-то я как раз запомнил. Он оставил дверь кабинета открытой — чтобы призывники, ждущие своей очереди, слышали наш разговор, — но мне приходилось встречаться и с куда более изощренными тактиками устрашения. (Вспомните хотя бы Киттреджа.)

— И что потом? — спросила Элис, когда я рассказывал ей эту историю.

Элис была прекрасным слушателем; я всегда чувствовал, что ей не терпится узнать, что там дальше. Но неточности в моем рассказе ее раздражали.

— Тебе что, не нравятся девушки? — спросил меня лейтенант.

— Нравятся — еще как нравятся, — сказал я.

— Тогда в чем именно заключаются твои «гомосексуальные наклонности»? — спросил психиатр.

— Парни мне тоже нравятся, — сказал я.

— Да? — спросил он. — Парни тебе нравятся больше, чем девушки? — громко уточнил психиатр.

— Ой, не так-то просто выбрать! — сказал я с придыханием. — Мне правда очень нравятся и те и другие!

— Ага, — сказал лейтенант. — И как ты думаешь, это устойчивая наклонность?

— Ну уж я надеюсь! — воскликнул я со всем пылом, на который был способен. (Элис обожала эту историю; по крайней мере, по ее словам. Она считала, что в кино из нее получилась бы смешная сцена.)

— Слово «смешная» должно было тебя насторожить, — скажет мне Ларри много позже, когда я вернусь в Нью-Йорк. — Или слово «кино».

Что действительно должно было меня насторожить — так это пометки в блокноте, которые делала Элис, когда мы разговаривали.

— Кто вообще делает записи во время разговора?! — спросил Ларри и, не ожидая ответа, сразу задал следующий вопрос: — И кому из вас нравится, что она не бреет подмышки?

Недели через две после того, как я поставил галочку напротив «гомосексуальных наклонностей», или как там говорилось в этой дурацкой анкете, я получил письмо из призывной комиссии. Кажется, мне присвоили статус 4-F; меня признали «негодным к военной службе»; в письме было что-то насчет «установленных физических, умственных или моральных стандартов».

— Но что именно там было сказано — и какую все-таки категорию тебе присвоили? — спросила Элис. — Ты же должен помнить, 4-F или еще какую-то?

— Не помню — и более того, мне до лампочки, — сказал я.

— Но это же все так расплывчато! — посетовала Элис.