В одном лице

— Начнем считать, как только перестанешь плакать. Давай-ка еще раз сорок — пока что без счета, — сказал тренер Хойт.

Мы пробыли в старом спортзале еще часа два — а может, все три. Я перестал считать нырки, но у меня появилось чувство, что я могу провести нырок хоть во сне, хоть пьяным, что было особенно забавно: я ведь еще ни разу не напивался. (Все когда-то бывает впервые, и мне предстояло сделать впервые еще многое.)

В какой-то момент я сдуру сказал старому тренеру:

— Кажется, я уже могу провести нырок с завязанными глазами.

— Да что ты говоришь? — спросил Херм. — Стой на месте — не сходи с мата.

Он куда-то ушел; я слышал его шаги в переходе, но не видел его самого. Вдруг свет погас, и зал погрузился во тьму.

— Спокойно, Билли, — просто стой где стоишь! — крикнул тренер. — Я сам тебя найду.

Вскоре я ощутил его присутствие; сильная рука взяла меня в захват, и мы сцепились во тьме.

— Если ты меня чувствуешь, видеть тебе уже не надо, — сказал Херм. — Если ты держишь меня за шею, то примерно понимаешь, где у меня руки и ноги, так?

— Да, сэр, — ответил я.

— Лучше делай нырок, пока я сам его не сделал, — предупредил Херм. Но я замешкался. Тренер Хойт успел раньше и как следует приложил меня головой.

— Ну что, теперь твоя очередь — только не заставляй меня ждать всю ночь, — сказал старый тренер.

— Вы знаете, куда она едет? — спросил я потом. В зале стояла кромешная тьма, и мы оба распростерлись на мате, отдыхая.

— Ал велел не говорить тебе, — сказал Херм.

— Понимаю, — сказал я.

— Я с самого начала знал, что Ал хочет быть девочкой, — послышался из темноты его голос. — Просто не думал, что ему хватит мужества.

— Уж чего-чего, а мужества ему не занимать, — сказал я.

— Ей — ей мужества не занимать! — поправил меня Хойт с безумным смехом.

Окна над деревянной беговой дорожкой, огибающей зал, начали тускло светиться; занимался рассвет.

— Слушай сюда, Билли, — сказал старый тренер. — У тебя есть один прием. Довольно неплохой нырок со сбросом, но это всего лишь один прием. Ты можешь уложить нападающего — и, может, даже сделать ему немножко больно. Но любой крепкий парень встанет и снова на тебя нападет. Один прием еще не делает тебя борцом.

— Понятно, — сказал я.

— Проводишь нырок — и сваливаешь к чертям собачьим — где бы ты ни был. Ясно? — спросил тренер Хойт.

— Только один прием — делаю его и бегу. Правильно? — спросил я.

— Делаешь и бежишь — бегать-то ты умеешь, правда? — сказал тренер.

— Что с ней будет? — вдруг спросил я.

— Чего не знаю, того не знаю, — со вздохом ответил Херм.

— У нее-то не один прием в запасе, да? — спросил я.

— Да, но Ал не молодеет, — сказал тренер Хойт. — Пора тебе домой, Билли, — уже достаточно рассвело.

Я поблагодарил его и побрел домой по совершенно пустому кампусу академии Фейворит-Ривер. Мне хотелось увидеть Элейн, и обнимать ее, и целовать, но я сомневался, что нас ждет общая судьба. Впереди меня ожидало целое лето исследований достославного «всего» с Томом Аткинсом, но мне нравились и парни, и девушки; я понимал, что Аткинс не сможет дать мне все.

Был ли я до такой степени романтиком, чтобы вообразить, будто мисс Фрост уже видела это во мне? Верил ли я, будто она первой поняла, что один-единственный человек никогда не сможет дать мне все?

Да, наверное, так оно и было. В конце концов, я был всего лишь девятнадцатилетним бисексуальным юнцом, неплохо овладевшим нырком со сбросом. У меня был всего лишь один прием, и борцом я так и не стал, но хорошие наставники способны многому научить.

Глава 11. España

«Повремени, Уильям, — сказала мне когда-то мисс Фрост. — Время читать „Госпожу Бовари“ приходит, когда рушатся все твои романтические надежды и желания и тебе кажется, что все будущие встречи принесут только разочарование — и даже опустошение».

«Тогда я подожду такого случая», — ответил я.

Неудивительно, что именно этот роман я взял с собой в Европу летом 1961 года, когда отправился путешествовать с Томом Аткинсом.

Не успел я начать «Госпожу Бовари», как Аткинс требовательно вопросил: «Кто она такая, Билл?» Увидев, как Том с несчастным видом прикусил нижнюю губу, я сообразил, что он ревнует меня к Эмме Бовари. А я еще даже не успел с ней познакомиться! (Пока что я читал о недотепе Шарле.)

Я даже прочел Аткинсу отрывок, где отец Шарля учит мальчика «пить залпом ром и высмеивать крестные ходы»[12]. (Многообещающее воспитание, заключил я — и как же ошибся!) Но я не мог не заметить, как емкая характеристика Шарля: «отвага его желаний бунтовала против его рабского поведения» — покоробила бедного Тома. Не в последний раз я недооценил Аткинсов комплекс неполноценности. С этого момента мне больше не дозволялось читать «Госпожу Бовари» про себя; Том разрешил мне продолжать только при условии, что я буду читать ему вслух.