Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эббот впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».
— Зачем тебе такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?
— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.
— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.
— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.
— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.
— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне хитрый режиссер.
— Если ты в деле, то и я в деле, — сказал я дедушке Гарри.
Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой — и последним моим выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эббота и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» — и маме в последний раз представится возможность мне суфлировать.
Мне уже нравилась эта идея — еще до того, как я прочел пьесу. Я лишь взглянул на титульный лист, где Теннесси Уильямс поставил эпиграф из Рильке. Этой фразы мне хватило. «Кто, если стану взывать, услышит меня в ангельском сонме?» Похоже, куда ни глянь, повсюду меня поджидали ужасные ангелы Рильке. Я подумал, известен ли Киттреджу немецкий оригинал этой строчки.
— Ладно, Билл, если ты в деле, то и я в деле, — сказал дедушка Гарри; мы скрепили наш договор рукопожатием.
Позже я изловчился незаметно спросить Нильса, удалось ли ему записать тетю Мюриэл и Ричарда Эббота на роли Альмы и Джона.
— Не волнуйся, Билл, — сказал Боркман. — Мюриэл и Ричард у меня в резервации.
— У тебя в резерве, да, — сказал я этому хитрому преследователю оленей на лыжах.
Той рождественской ночью, когда мы с Элейн бежали по опустевшему кампусу Фейворит-Ривер к библиотеке, мы заметили следы лыж, пересекающие двор. (Когда ученики разъезжались по домам на рождественские каникулы, на трассе для кросса и других спортивных площадках академии хорошо было охотиться на оленей.)
Я не думал, что мистер Локли будет сидеть в библиотеке в каникулы, но он был на месте; может, предполагаемому «непрактикующему гомосексуалисту» (как называли мистера Локли за глаза) было нечем больше заняться.
— Дяде Бобу так и не удалось найти «Сову» за сороковой год, да? — спросил я его.
— Мистер Фримонт считает, что вернул ее, но он не вернул — насколько мне известно, — чопорно ответил мистер Локли.
— Тогда я ему еще напомню, — сказал я.
— Будь так добр, Билли, — сурово сказал мистер Локли. — Мистер Фримонт — нечастый гость в библиотеке.
— Даже не сомневаюсь, — сказал я, улыбаясь.
Мистер Локли не улыбнулся в ответ — он не собирался улыбаться Элейн, это уж точно. Он был немолод и одинок и вряд ли пришел бы в восторг, скажи ему кто-нибудь, что за следующие два десятилетия большинство мужских интернатов в Новой Англии (если не все) наконец-то перейдут на совместное обучение.
По-моему, совместное образование пошло интернатам только на пользу; мы с Элейн можем подтвердить, что мальчишки меньше задирают друг друга в присутствии девочек, и наоборот.
Знаю, знаю — есть еще твердолобые консерваторы, которые продолжают уверять, что раньше дисциплина была строже и дети были заняты учебой, а теперь за совместное обучение мы заплатили утратой «чистоты», как вопиют мистеры Локли по всему миру. (Обычно под этим они имеют в виду меньшую сосредоточенность на «академических дисциплинах».)
Тем рождественским вечером мистер Локли едва кивнул в сторону Элейн. Как будто неслышно шепнул: «Здравствуй-здравствуй, залетевшая учительская дочка. Ну как тебе теперь живется, вонючая маленькая шлюшка?»
Но мы с Элейн занялись своим делом, не обращая внимания на мистера Локли. Мы остались одни в комнате с ежегодниками — да и во всей библиотеке. Старые выпуски «Совы» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы захватили наше внимание, и вскоре мы обнаружили на их страницах немало удивительного.
Двенадцатилетний Уильям Фрэнсис Дин, миниатюрный и очаровательный, словно эльф, улыбался нам с фотографии в «Сове» за тридцать седьмой год. В 1936/37 учебном году он был менеджером борцовской команды; вторая и последняя фотография Фрэнни Дина, которую нам удалось отыскать в этом номере, запечатлела самую хорошенькую девочку в Клубе драмы — до моего рождения оставалось каких-нибудь пять лет.
Если Фрэнни Дин и встретил Мэри Маршалл в тридцать седьмом году, в «Сове» за этот год никаких свидетельств этому не нашлось — как и в выпусках тридцать восьмого и тридцать девятого; за эти годы менеджер борцовской команды совсем немного прибавил в росте, но, похоже, немало — в самоуверенности.
На сцене Клуба драмы, как отметили мы с Элейн, будущий гарвардец, выбравший карьеру «артиста эстрады», превратился в соблазнительную роковую женщину.