V.

– Вы старый, – рассуждал шкипер за еженощным своим гашишем. – Я старый, мир старый; но мир все равно меняется; мы же – лишь постольку поскольку. Не секрет, что это за перемены. И мир, и мы, м. Шаблон, начинаем умирать с мига рождения. Вы играете в политику, которую я даже не могу сделать вид, что понимаю. Но, по-моему, эти… – он пожал плечами… – шумные попытки измыслить политическое счастье: новые формы правления, новые способы обустроить поля и цеха; разве не смахивают они на того моряка, которого я видел в Бизерте в 1324-м. – Шаблон хмыкнул. Мехемет постоянно стенал по миру, который у него отняли. Место ему было на торговых маршрутах Средневековья. Байка гласила, что он на самом деле проплыл на своей шебеке сквозь прореху в ткани времени – за ним тогда гнался среди Эгейских островов некий тосканский корсар, а потом вдруг таинственно пропал с глаз долой. Но море осталось тем же самым, и только причалив на Родосе, Мехемет сообразил, что его переместило. С тех пор он и покинул сушу насовсем, ради Средиземного моря, кое, хвала Аллаху, не изменится никогда. О чем бы он на самом деле ни тосковал, считал Мехемет по мусульманскому календарю не только в беседах, но и в судовых журналах и бухгалтерских книгах; хотя на религию и, вероятно, право рождения махнул рукой много лет назад. – Висел в люльке, за планширем старой фелуки, «Пери» называлась. Только что утих шторм, унесся к суше огромным откосом туч; уже пожелтевших слегка от пустыни. Море там цвета дамасских слив; и так спокойно. Солнце садилось; закат не сказать красивый, скорей просто воздух постепенно темнел, да и горный склон этого шторма. «Пери» потрепало будь здоров, мы к борту ее подтянулись, вызываем хозяина. Нет ответа. Один матрос – лица его я так и не разглядел – вроде тех феллахов, что обычно бросают землю, как беспокойные мужья, а потом всю жизнь ворчат, пока плавают. Нету на свете крепче семейных уз. На этом только набедренная повязка была да тряпица на голове от солнца, которое и так почти совсем ушло. Покричали мы на всех наречьях, что знали между собой, он ответил по-туарегски: «Хозяина нет, команды нет, а я тут судно крашу». Так и было: он красил судно. Потрепало фелуку эту, грузовой марки не видать, да и крен сильный. «Давай к нам на борт, – сказали мы ему, – ночь вот-вот застигнет нас, а до берега ты сам не доплывешь». Он нам не ответил, а лишь макал кисть свою в глиняный горшок и гладко мазал ею скрипучие борта «Пери». В какой цвет? Похож был на серый, да только в воздухе темно. Фелука эта и до рассвета бы на плаву не продержалась. Наконец велел я кормчему разворачивать наше судно и идти своим курсом. А на феллаха потом смотрел, пока совсем не стемнело: он становился все мельче, все ближе к воде с каждым накатом волны, но темпа не сбавлял. Крестьянин, из земли выдернутый так, что корни наружу, один в море на самом закате красит борт тонущего судна.

– Только ли старею я? – поинтересовался Шаблон. – Быть может, прошло то время, когда я могу измениться вместе с миром.

– Перемена одна – к смерти, – бодро повторил Мехемет. – И рано, и поздно мы – гнием. – Рулевой затянул какую-то монотонную левантийскую трайду-райду. Звезд не было, и море притихло. Шаблон отказался от гашиша и набил трубку почтенной английской смесью; прикурил, пыхнул, начал:

– Куда оно все? В юности я верил в прогресс общества, потому что видел возможность прогресса для себя лично. Сегодня, в шестьдесят, и дальше я уже, наверное, не пойду, я вижу лишь тупик для себя и, если вы правы, также для моего общества. Но, опять-таки: предположим, Сидни Шаблон в итоге остался постоянен – допустим вместо этого, что где-то между 1859-м и 1919-м мир подцепил болезнь, которую никто никогда не почел за труд диагностировать, ибо симптомы ее были слишком неприметны – сливались с событиями истории, если брать один за другим, не выделялись, но все вместе – фатальны. Вот как публика, изволите ли видеть, рассматривает последнюю войну. Как новое и редкое заболевание, которое теперь вылечили и навсегда победили.

– А старость – болезнь? – спросил Мехемет. – Тело замедляется, машины снашиваются, планеты спотыкаются и петляют, солнце и звезды гаснут и чадят. Зачем говорить «болезнь»? Только чтобы уменьшить до размера, на который можно смотреть без неудобства для себя?

– Затем, что мы и впрямь красим борт не одной «Пери», так другой, разве нет. Зовем это обществом. Новый слой краски; неужто не видите? Сама она себе цвет поменять не может.

– Ровно такое же отношение пустулы оспы имеют к смерти. Другой цвет лица, новый слой краски.

– Разумеется, – сказала Шаблон, думая о чем-то другом, – конечно, мы все предпочли бы скончаться от старости…

Армагеддон пронесся мимо, выжившие профессионалы не получили ни благословения, ни дара языков. Невзирая на любые попытки прервать ее карьеру, старая матерая земля помирать будет во благовременье и при этом – от старости.

Потом Мехемет рассказал ему о Маре.

– Еще одна ваша женщина.

– Ха, ха. Вот уж точно. По-мальтийски «женщина».

– Разумеется.