V.

Так уверенно она говорила, что Султана впервые накрыло валом атавистического ужаса. О, наконец-то он сообразил: перед ним – ведьма.

А дома турки под водительством Драгута и пашей Пияле и Мустафы осадили Мальту. Вам в общих чертах известно, как это было. Они заняли Шаръит-Меууия, взяли форт Святого Эльма и принялись штурмовать Нотабиле, Борго – сегодня это Витториоза – и Сенглеа, где Ла-Валлетт и Рыцари стояли до последнего.

И вот после того, как Святой Эльм пал, Мустафа (возможно, скорбя по Драгуту, убитому при встрече с каменным ядром), помимо прочего, начал жутчайшую атаку на боевой дух Рыцарей. Он обезглавил их убитых собратьев, привязал тела к доскам и пустил их плыть по Великой гавани. Вообразите, несете вы утреннюю стражу и видите, как заря касается ваших бывших товарищей по оружию, животами вверх толпящихся в воде: флотилия смерти.

Одна из величайших загадок Осады – почему при таком численном перевесе турок над окруженными Рыцарями, когда дни осажденных можно было перечесть по пальцам одной руки, когда Борго и, стало быть, вся Мальта оказались в этой одной руке – Мустафы, – почему турки вдруг осеклись и отступились, подняли якорь и покинули остров?

История гласит – из-за слуха. Дон Гарсия Толедский, вице-король Сицилии, направлялся туда на сорока восьми галерах. Помпео Колонна и двенадцать сотен человек, отправленные Папой на выручку Ла-Валлетту, со временем достигли Гоцо. Но туркам как-то удалось разжиться сведениями о том, что в бухте Мелиха высадилось двадцатитысячное войско и уже направляется в Нотабиле. Забили общий отход; по всей Шаръит-Меууия зазвонили колокола; люди высыпали на улицы, ликуя. Турки бежали, расселись по своим судам и уплыли на юго-восток навсегда. История приписывает все это плохой разведке.

Правда же вот в чем: приказ был отдан непосредственно Мустафе головой самого Султана. Ведьма Мара ввела его в некий месмерический транс; отрубила ему голову и опустила ее в Дарданеллы, где некие чудесные ветер и дрейф – кому ведомы все течения, все, что творится в этом море? – отправили ее курсом на столкновение с Мальтой. Впоследствии некий jongleur[222] по имени Фальконьер сочинил об этом песню. Никакое Возрождение его не затронуло: во время Осады он проживал в оберже Арагона, Каталонии и Наварры. Знаете, бывают такие поэты, кто легко начинает верить в любой модный культ, сиюминутную философию, новообретенное чужестранное суеверие. Этот впал в веру и, вероятно, влюбился в Мару. Даже отличился на бастионах Борго, где проломил своей лютней черепа четверым янычарам, пока кто-то не сунул ему в руку меч. Она, изволите ли видеть, была его Дамой.

Мехемет прочел:

Спасаясь от мистраля, от жаркого хлыста солнца,
Безмятежно в гребнях волн и лепных небесах,
Голова не чувствует дождя, не страшится смоляной ночи
И через все это древнее море стремится, обгоняя звезды,
Пустая, в ней лишь дюжина роковых слов,
Зачарован Марой, Мара – единственная любовь моя…

Далее следует апострофа к Маре.

Шаблон глубокомысленно кивнул, стараясь заместить родственные испанские слова.

– Очевидно, – заключил Мехемет, – голова вернулась в Константинополь и к своему владельцу, а хитрая Мара тем временем проскользнула на борт дружественного галиота под видом юнги. Вернувшись наконец в Валлетту, она виденьем явилась Ла-Валлетту и приветствовала его словами «Шалом алейкум».

Шутка тут была в том, что «шалом» на иврите значит «мир», а также это корень греческого имени «Саломея», которая обезглавила Иоанна Крестителя.

– Бойся Мары, – сказал после этого старый моряк. – Духа-хранителя Шаръит-Меууия. Кто или что за таким надзирает, обрек ее вечно скитаться по населенной долине, в наказание за то, что она устроила в Константинополе. Примерно так же действенно, как запихнуть жену-изменницу в пояс верности… Нет ей покоя. Она отыщет способы настигнуть вас из Валлетты, города, поименованного в честь мужчины, однако женского рода, с полуострова, что очертаниями – как mons Veneris[223], понимаете? Это пояс верности. Но для консумации есть много путей, как она доказала это Султану.

Мчась стремглав под дождем из экипажа в гостиницу, Шаблон теперь и впрямь ощущал тягу. Не столько в чреслах – сиракузского общества ему хватило, чтоб это на некоторое время анестезировать, – сколько в том морщинистом подростке, обращаться в которого он всегда имел обыкновение. Чуть погодя, сложившись в ванне-недомерке, Шаблон пел. Песенку, вообще-то, из его «мюзик-холльного» прошлого до войны, неплохой способ расслабиться: