V.

Из окна наемного экипажа, продвигаясь под дождем по Страда-Реале, Шаблон не подмечал никаких следов празднования, заметных в других столицах Европы. Вероятно, просто из-за дождя. Но это, конечно, радует. Шаблон по горло сыт песнями, флагдуками, парадами, неразборчивыми любовями, неотесанным гомоном; всеми нормальными реакциями не-воевавших-в-массе-своей на Перемирие либо мир. Даже в обычно трезвых кабинетах Уайтхолла стало невозможно. Перемирие, ха!

– Не могу понять вашего отношения, – это Мута-Карразерз, в то время Шаблонов начальник. – Что значит перемирие, ха.

Шаблон пробормотал что-то про «все еще очень нестабильно». Как он мог что-то сказать не кому-нибудь, а Мута-Карразерзу, который в присутствии даже самой незначительной писульки, парафированной Министром Иностранных Дел, чувствовал себя примерно как Моисей перед Декалогом, выдолбленным для него Господом в камне. Разве Перемирие не подписано законно конституированными главами правительств? Как тут может не быть мира? Спорить никогда не стоило усилий. Вот они и стояли тем ноябрьским утром, глядя, как фонарщик гасит огни в Сент-Джеймсском парке, будто давным-давно проникли за некую поверхность с наведенной на нее ртутной амальгамой из того времени, когда, возможно, у того же самого окна стоял виконт Грей и произносил свою знаменитую фразу об огнях, гаснущих по всей Европе. Шаблон, разумеется, не видел разницы между событием и образом, но и в развеивании у начальства эйфории никакой выгоды не усматривал. Пускай невинный бедолага и дальше спит. Шаблон попросту был суров, что среди него сходило за бурное ликованье.

Лейтенант Манго Снопс, адъютант Офицера-администратора правительства на Мальте, выложил Уайтхоллу всю архитектуру недовольства: в рядах полиции, среди студентов Университета, в гражданской службе, у рабочих Верфей. За всем этим таился «Доктор»; организатор, инженер-строитель: Э. Мицци. Пугало для генерал-майора Хантер-Блэра, УП, догадывался Шаблон; но поймал себя на том, что ему трудно рассматривать Мицци иначе, нежели как суетливого политикана, проворного, макьявелльянца, чуток старомодного, которому удалось продержаться аж до 1919 года. Такими навыками выживания Шаблон мог бы лишь завистливо гордиться. Его добрый друг Иглошёрст – двадцать лет назад в Египте – разве не был таким же? Принадлежал времени, когда не важно, на чьей стороне человек: главное – лишь само состояние противодействия, сами проверки на добродетель, крикетный матч? Шаблон, должно быть, плелся в хвосте.

Наверняка шокирует, прекрасно: даже Шаблона можно шокировать. Десять миллионов покойников и вдвое больше раненых, раз уж на то пошло. «Но мы достигли точки, – подумывал он сказать Мута-Карразерзу, – мы, старые служаки, когда привычки прошлого чересчур крепки. Где можно сказать, да и поверить несложно, что эта вот бойня, обанкротившаяся совсем недавно, по сути своей ничем не отличалась от франко-прусского конфликта, суданских войн, даже от Крыма. Быть может, это заблуждение – скажем, удобства ради, – необходимое в роде наших занятий. Но почетнее, само собой, нежели эта презренная слабость отступления в грезы: пастельные видения разоруженья, Лиги, вселенского закона. Десять миллионов мертвых. Газ. Пасхендале. Пусть это теперь станет то большим числом, то химической формулой, то историческим свидетельством. Но милый боженька, только не Безымянным Кошмаром, не внезапным предзнаменованием, свалившимся на ничего не подозревающий мир. Все мы это видели. Ничего там нового, никакой особой бреши в природе или приостановки действия знакомых принципов. Если для публики это неожиданность, то Великая Трагедия – это их собственная слепота, а вот сама война – вряд ли».

По пути в Валлетту – пароходом до Сиракуз, на неделю залег на дно в портовой таверне, пока не пришла шебека Мехемета; через все Средиземноморье, чьей несметной истории и всей глубины он не мог ни почувствовать, ни испробовать, ни позволить себе попробовать почувствовать, – старый Шаблон с собой разобрался. Мехемет ему помог.