V.

– Я двадцатый век, – прочла она; Профан откатился и уставился в узор на полу. – Я регтайм и танго; рубленый шрифт, чистая геометрия. Я хлыст из волос девственницы и хитро изработанные оковы декадентской страсти. Я всякий одинокий железнодорожный вокзал во всякой столице Европы. Я Улица, правительственные здания без грана воображенья; café-dansant[221], заводная фигура, джазовый саксофон; шиньон дамы-туристки, резиновые груди патикуса, дорожные часы, которые всегда подсказывают не то время и звонят в разных тональностях. Я мертвая пальма, танцевальные «лодочки» негритянки, пересохший фонтан после туристского сезона. Я все принадлежности ночи.

– Похоже на правду, – сказал Профан.

– Не знаю. – Она сложила из стихотворения бумажный аэроплан и отправила в полет через всю комнату на слоях собственного выдохнутого дыма. – Фуфловый стишок студентки колледжа. То, что я к занятиям читала. Звучит нормально?

– Да.

– Ты гораздо больше всего сделал. Как все мальчики.

– Что?

– Столько всего сказочного с тобой было. Вот бы мне опыт хоть что-нибудь показал.

– Зачем.

– Опыт, опыт. Неужели ты ничему не научился?

Долго думать Профану не пришлось.

– Нет, – ответил он, – навскидку сказал бы, что ни хрена я не понял.

Сколько-то помолчали. Она сказала:

– Пойдем погуляем.

Потом, уже на улице, у ступеней к морю она необъяснимо взяла его за руку и побежала. Дома в этом районе Валлетты, через одиннадцать лет после войны, не перестраивали. Улица однако была ровна и чиста. Рука об руку с Брендой, которую он только вчера встретил, Профан побежал по ней вниз. И вот, внезапно и в молчании, все освещение в Валлетте, и в домах, и на улице, погасло. Профан и Бренда бежали дальше сквозь вдруг абсолютную ночь, и только инерция несла их к краю Мальты и Средиземноморью за ним.

Эпилог 1919-й

I

Зима. Зеленая шебека, чей нос украшала фигура Астарты, богини половой любви, медленно заходила галсами в Великую гавань. Желтые бастионы, город на вид мавританский, дождливое небо. Что еще с первого взгляда? В юности его ни один из тех двух или около того десятков других городов ни разу не показал старому Шаблону хоть что-нибудь в смысле Романтики. А вот теперь, словно бы оправдываясь за потерянное время, рассудок его, похоже, стал дождлив, как это небо.

Он держался кормы, весь в дожде, птичья тушка, обернутая в клеенчатую штормовку, прикрывал спичку у трубки от ветра. Над головой какое-то время повисел форт Сант-Анджело, грязно-желтый и завернутый в тишь не совсем от мира сего. На траверз постепенно выступил К. Е. В. «Эгмонт», на палубах несколько моряков, как бело-синие куклы, дрожащие от ветра Гавани, драят пемзой – согнать утренний озноб. Щеки его втянулись и сплющились, а шебека вроде как описала полный круг, и мечта Великого магистра Валлетты вихрем унеслась к форту Святого Эльма и Средиземноморью, кои, в свою очередь, крутнулись мимо в Рикасоли, Витториозу, Верфь. Капитан Мехемет обругал рулевого, ибо Астарта теперь клонилась с бушприта шебеки к городу, словно тот – мужчина, спящий, а она, неодушевленное носовое украшение, – суккуб, что изготовилась насиловать. Мехемет подошел к нему.

– Мара живет в чудно́м доме, – сказал Шаблон. Ветер трепал одну седеющую прядь на лбу, корнями уходившую куда-то на полчерепа назад. Сказал он это городу, не Мехемету; но капитан понял.

– Когда б ни пришли на Мальту, – произнес он на каком-то левантийском языке, – у меня бывает чувство. Словно на этом море лежит огромная тишь, а сердце ее – этот остров. Будто я вернулся к чему-то такому, чего и мое сердце желает, глубоко, как только могут сердца. – Он прикурил сигарету от трубки Шаблона. – Но это обман. Она город переменчивый. Осторожней с нею.

На набережной их концы принимал один неуклюжий парнишка. Они с Мехеметом обменялись салам-алейкумами. К северу, за Марсамускетто, столбом высилась туча, на вид твердая, вот-вот завалится, раздавит собой город. Мехемет побродил по судну, пиная команду. Один за другим те скрылись под палубой и принялись выволакивать наружу груз: несколько живых коз, кое-какие мешки сахара, сушеный эстрагон с Сицилии, соленые сардины в бочонках, из Греции.

Шаблон собрал пожитки. Дождь спускался быстрее. Шаблон раскрыл большой зонтик и встал под струями, разглядывая местность Верфи. Ну, чего ж я жду, задумался он. Команда удалилась под палубу, все угрюмые. По настилу подшлепал Мехемет.

– Фортуна, – произнес он.

– Непостоянная богиня. – (Швартовщик, принимавший у них концы, теперь сидел на кнехте, лицом к воде, нахохленный, как промокшая морская птица.) – Остров солнца? – рассмеялся Шаблон. Трубка его покамест не угасла. Затем в белых парах они с Мехеметом попрощались. Он шатко сошел на берег по единственной доске трапа, на одном плече уравновешивая матросский чемоданчик, и зонтик его походил на парасоль канатоходца. И впрямь, подумал он. Какая тут, на этом берегу, безопасность. Где угодно на берегу?