V.

– Она – если не возражаете против такого слова – дух, обреченный жить в Шаръит-Меууия. Населенная равнина; полуостров, чей кончик – Валлетта, ее царство. Она вы́ходила Святого Павла после крушения – как Навсикая Одиссея, – она учила любви всех захватчиков, от финикийцев до французов. Быть может, и англичан, хотя после Наполеона легенда утрачивает респектабельность. По всем свидетельствам, она была совершенно исторической личностью, вроде святой Агаты, это еще одна мелкая святая острова.

Великая же Осада случилась уже после меня, но легенда – одна из множества – гласит, что некогда Мара имела власть над всем островом и водами вплоть до рыбацких банок у Лампедузы. Рыболовные флотилии всегда ложились там в дрейф в форме стручка рожкового дерева, это ее собственный символ. Во всяком случае, в начале вашего 1565 года два капера, Жиу и Ромегас, захватили турецкий галеон, принадлежавший главному евнуху Императорского Сераля. В отместку Мару, когда она в очередной раз отправилась на Лампедузу, пленил корсар Драгут – и отвез в Константинополь. Едва корабль его пересек незримый круг с центром в Шаръит-Меууия, а Лампедузой на краю, она впала в странный транс, из коего не могли ее вывести ни ласки, ни пытки. Наконец, потеряв свою носовую фигуру в столкновении с сицилийским купцом неделей прежде, турки привязали Мару к бушприту, и вот так она явилась в Константинополь: живым носовым украшением. Приближаясь к этому городу, ослепительно-желтому и сероватому под ясным небом, она пришла в себя, и все услышали ее крик: «Lejl, hekk ikun». Да будет ночь. Турки решили, что она бредит. Или ослепла.

Ее доставили в сераль, пред очи Султана. Ну а ее никогда не рисовали ослепительной красавицей. Показывается она как несколько богинь, мелких божеств. Менять личины – вот ее свойство. Но во всех тех изображениях: в орнаментах на кувшинах, на фризах, не важно – есть одна любопытная штука: она там всегда высокого роста, стройная, с маленькими грудью и животом. Какова б ни была господствующая мода на женщин, Мара остается постоянной. На лице у нее нос всегда слегка изогнут, глаза посажены широко – и маленькие. На такую не станут оборачиваться на улице. Но она все равно была учителем любви. Лишь ученикам любви нужно быть прекрасными.

Султану она понравилась. Быть может, постаралась. Но ее как-то определили наложницей примерно в то время, когда на ее острове Ла-Валлетт перегораживал ручей между Сенглеа и Сант-Анджело железными цепями и отравлял источники на равнине Марсы коноплей и мышьяком. Оказавшись в серале, она устроила бузу. Таланты волшбы ей-то всегда приписывали. Вероятно, к этому какое-то отношение имел стручок рожкового дерева – ее часто изображали с таким в руках. Волшебная палочка, скипетр. Может, и нечто вроде богини плодородия – я не смущаю ваши англосаксонские нервы? – хотя божество это затейливое, эдакий гермафродит.

Вскоре – всего за какие-то недели – Султан заметил, что все до единой его ночные компаньонки заражены некой холодностью; не в охотку им, без огонька. Да и евнухи как-то изменились. Чуть ли не – как бы выразиться – наглые стали и не особо стараются это скрывать. Ничего с точностью установить он не мог; поэтому, как поступило бы большинство неразумных мужчин, у которых возникли подозрения, он принялся ужасно пытать некоторых девушек и евнухов. Все клялись в невинности, являли честный страх до последнего поворота шеи, последнего тычка железным штырем вверх. Однако дальше больше. Фискалы сообщали, что стыдливые наложницы, некогда ходившие благородными шажочками – шире им шагать не давали тонкие цепочки между лодыжками, – опустив очи долу, теперь улыбались и развратно заигрывали с евнухами, а те – о ужас! – заигрывали в ответ. Предоставленные сами себе, девушки ни с того ни с сего наскакивали друг на друга с неистовыми ласками; по временам громко и беззаветно предавались любви на глазах у скандализованных засланцев Султана.

Наконец Его Духовному Величеству, едва не лишавшемуся от ревности рассудка, пришло в голову призвать колдунью Мару. Встав пред ним в сорочке из крыльев бабочек-медведиц, она обратилась к Императорскому трону с коварной улыбкой. Императорская свита была очарована.

«Женщина», – начал было Султан.

Она вздела руку. «Все это сделала я, – сладкозвучно ответила она: – научила твоих жен любить свои тела, показала им роскошь женской любви; восстановила мужские силы твоим евнухам, чтоб они могли наслаждаться друг другом, равно как и тремя сотнями надушенных самок твоего гарема».

Поразившись такому охотному признанию, оскорбленный в своей нежной мусульманской чувствительности эпидемией извращений, которую она выпустила под его покойный кров, Султан совершил фатальную ошибку, которую можно допустить с любой женщиной: он решил с нею поспорить. С несвойственным для себя сарказмом он пустился объяснять ей, как последней дуре, почему евнухи не могут вступать в половые отношения.

Улыбка не покинула ее уст, а голос был безмятежен, как и прежде; Мара ответила: «Я предоставила им средства».