– Не каждый захочет покормить индейца.
– Оттого-то в мире и нет порядка, что в нем много глупых мыслей.
Он доел, подошел к дверям конюшни и захлопнул их окончательно. Там был еще большой железный засов, но Фрэнк не стал его задвигать. Он взял у меня подобие тарелки, положил на пол и встал передо мной.
– Скажи, пожалуйста, ты не возражаешь, если я тебя поцелую? – Он говорил очень нежно, тихо, добрым голосом.
Я и до этого была как в тумане, а теперь окончательно растерялась. Так что, он все же догадался, кто я? Мне казалось, что нет. Видимо, он вроде Джона Коула – из тех мужчин, которым приятно целоваться с другими мужчинами. Вроде Джона Коула, делом жизни которого было любить Томаса Макналти.
Я в ответ уставилась на Паркмана. Правду сказать, я испугалась.
– Имей в виду, у меня в сапоге нож, – сказала я.
Мне казалось, что двери у меня за спиной захлопнуты крепко, словно двери тюрьмы. Но может, я и ошибалась.
– У меня и пистолет есть, – добавила я.
– Если ты не хочешь, я не обижусь, ничуточки, – сказал Фрэнк Паркман, смеясь или почти смеясь. – Это дело такое: не попросишь – не получишь.
Я услышала собственный голос:
– Меня еще никто никогда не целовал. Я, пожалуй, пойду.
– Конечно, – ответил Фрэнк Паркман. – Если вдруг тебе захочется поцеловаться, приходи. В любое время приходи. Такой хорошенький, мягонький мальчик.
Я кивнула. Мне казалось, что он вот-вот набросится на меня дикой кошкой и ударит или что-нибудь такое – вспыхнет внезапно, как та головка спички. Но ничего такого не случилось.
Я повернулась – и правда, двери конюшни легко отворились от одного прикосновения.
– Эй, Чингачгук! – окликнул он. Я обернулась к нему, замерев на пороге. – Ты не обиделся?
– Не, – сказала я.
Он кивнул, видимо удовлетворенный.
Мы все пытались как-то исцелить Теннисона. Томас Макналти спросил, не возражаю ли я, если мы замутим немножко веселья сегодня вечером. Они уже засадили большую часть поля, а когда такой огромный труд близится к концу, у всех падает с души колоссальный камень.
– Я даже буду рада, очень рада, – ответила я.
– Как и все мы, дорогое дитя. Я помню и никогда не забуду, что с тобой сделали, дочь моя.
– Я знаю, мама.
В тот вечер мы подмели пол, отодвинули к стенке немногочисленные поленья, Лайдж Маган выкопал свою скрипку из завалов на верху шкапа, начистил ее воском, подтянул струны и завел теннессийские джиги и рилы. Теннисон Бугеро стоял посреди комнаты, разинув рот, топал и хлопал, а Томаса попросили исполнить дамский танец, что приносил нам деньги в Гранд-Рапидс. Пускай у Томаса не было больше такого платья, как тогда, но он согласился, и комната распахнулась во всю земную твердь, и наши лица светились в полутьме, и мы смеялись, и потели, и радовались все вместе. И все же Теннисон, когда-то певчая птица, не проронил ни звука.
Я крутилась и топала не хуже остальных. Как я наслаждалась кружением в танце! Я отпустила руки и ноги на волю, и тому, что я выплясывала, нет цивилизованного названия. Не вальс и не что-либо подобное. Джон Коул и Томас перебрасывались мною, а Розали, как расцветший бутон, не то что пустила осторожность по ветру, но сама стала ветром. Ее прекрасное тело блестело и скакало, и она вилась сквозь воздух, как гибкий и ловкий черный лебедь. Ее брат не двигался, словно корни пустил, но мы, наверно, надеялись, что его корни прорастут сквозь доски пола в сухую землю Теннесси и он исцелится.
Поздно ночью, как это обычно бывает, мы утихли, будто кони после долгой скачки, и наслаждались огнем, пылающим в очаге, и нам было хорошо и удобно в темной хижине под звездами, и в этот краткий промежуток сердце у меня не болело, а скрипка Лайджа Магана обратилась к врачующим колыбельным и жалостным песням, четыре струны вибрировали дивной музыкой, и наши сердца были полны. Я подумала обо всех зверях в лесу – кто сейчас спит и кто проснулся – и гадала, слушают ли они и есть ли в этой музыке что-то близкое и им.
Полковник Пэртон тоже времени даром не терял. Он вскоре разузнал имена и доставил их законнику Бриско. Законник был весьма заинтригован полковником Пэртоном. Мне казалось, полковник очаровал Бриско с самого момента прибытия. Чином своим он был обязан, как ни странно, армии южан, но теперь уже не был мятежником, и сам тогдашний губернатор Теннесси отрядил его разыскивать ренегатов. Большинство жителей Теннесси нынче не одобряют такого занятия, сказал законник Бриско. Но полковник вроде бы решил исполнять полученный приказ, пока не получит другого.
– В Теннесси теперь так опасно, что его стало трудно любить, – произнес полковник. Он очень странно выговаривал слова, и из-за этого непонятно было, откуда он родом.
Только тут я заметила, что у него заячья губа. Ее не было видно под пышными усами. Потому он и говорил так странно. Несколько секунд его слова плавали между нами в воздухе полутемной конторы.
– Но мы должны все так же его любить.
Поэтому я решила, что законник Бриско считает труды полковника Пэртона движением в нужную сторону и намерен ему всячески помогать. Конечно, сейчас как раз полковник Пэртон помогал законнику Бриско.