Тысяча лун

– «…И взят будет город, и разграблены будут домы, и обесчещены будут жены», – процитировал законник Бриско. – Захария, четырнадцать – два.

– Зак Петри, тысяча восемьсот семьдесят четыре, – отозвался полковник.

Законник Бриско рассмеялся, но смех этот хромал. Однако законник подлил полковнику виски, словно отдавая дань его остроумию. Тот жестом поблагодарил, подняв стакан за здоровье нас обоих. Багровое лицо, рассеченная губа. После этого мужчины, кажется, находили больше утешения в молчании. Но создания, хорошо знакомые друг с другом, иногда молчат весьма красноречиво.

– Сэр, осмелюсь спросить, что вы намерены делать? – спросила я.

– Мы должны выступить против него, – ответил полковник. – На рассвете я приведу своих людей сюда.

– А у нас есть закон, позволяющий это? – осведомился Бриско.

– Я принесу нужные бумаги, – сказал полковник.

– Да хранит нас Господь, – произнес законник Бриско.

В ту ночь мне позарез нужно было чувствовать рядом Розали. Мне казалось, что от вычурных речей полковника я вся в синяках. Я будто сделалась совсем маленькой и у меня отняли свет. Что значит мое горе рядом с этим бурлением истории? И все-таки, пока я лежала рядом с Розали и тепло ее тела просачивалось в меня, ко мне возвращалось ощущение себя. Урон для одной души, может, и незаметен в великой, бесконечной плетеной цепи человеческих страданий. Но разве закон не должен вглядываться во всех людей, одного за другим, и судить так, словно на его весах все весят одинаково? Это я узнала от законника Бриско. И эта истина, кажется, была целительной. Розали скрючилась у меня за спиной, и я вжалась в букву «С», образованную ее телом, и сама изобразила другую букву «С», поменьше. Наши покровы были скудны и изношены. А грудь Розали – такая теплая, что, казалось, у меня на спине крылья.

Томас Макналти, Джон Коул и Лайдж Маган поднялись и отправились на ежедневные труды, когда совы только засыпали и ферма еще куталась в одежды темноты и тишины. Какими одинокими выглядели вещи в гостиной, когда там не было людей. Грубый старый стол, оленьи рога, на которых висят потертые шляпы, портрет Джеймса Полка на стене. Лайдж Маган решил засадить четыре акра кукурузой, как он выразился – «просто так, чтобы поупражнять мышцы в другую сторону». Накануне вечером я тоже не видела никого из троих. Я искала их, но они давно уже улеглись. Посадка кукурузы способствует сну, как удар молотком по голове.

И еще во мне была великая осторожность, говорящая против того, чтобы открыть дело мужчинам. Если бы я их увидела, то должна была бы все рассказать, иначе нечестно. Но мы были невесомой паутинкой, и это меня спугнуло. Ветераны армии союза, но притом – дезертир и вольноотпущенник. Я не хотела, чтобы из-за меня их вырвали с фермы.

Но моя глупая мысль, или мысль, которую я сочла глупой – предпринять что-нибудь самой, – укоренилась. Она придала мне сил, чтобы найти в себе силы. Как маленькая, тонкая спичка дает огонь большому огню.

Теннессийский мул – животное крупное. Я обрадовалась, когда в темноте конюшни возник Теннисон Бугеро и помог мне седлать. Он пыхтел и сопел, но не произнес ни слова. Я сказала ему, куда надеюсь поехать сегодня, и объяснила почему. Я передала ему все, что говорил полковник, и Теннисон явно все понял, ибо изумился моим словам. С тем же успехом я могла бы объявить хладнокровный приговор миру, каким я его знала, в котором ни один человек не постесняется обидеть Теннисона. Ни один суд, ни один юрист и ни один адвокат не скажет, что это противу закона. И все же Теннисон услышал мои слова.

Он придержал мне стремя, и я подошла вплотную. Я стояла так близко, что слышала запах гиацинта от его кожи. Теннисон улыбнулся мне, как обычно, – шире ворот сарая. Я знала: он не считает меня краснокожей сучкой. Он знает, что я такое. Он знает, что мы такое. Полноправные души в ожидании некоего рассвета, который никогда не придет. Ну, какие-то души, во всяком случае.

Я задрала ногу и сунула ее в стремя. Теннисон подставил плечо мне под седалище. Прежде чем оказать мне эту услугу, он схватил мою свободную руку и не то что пожал, а прямо-таки стиснул.

Теперь я могла считать, что иду на благородное дело ради Теннисона Бугеро (ну пусть заодно и ради себя, втайне). Он подсадил меня в седло. Потом устроил немой спектакль – попросил подождать, пока он кое-что принесет. Он объяснялся на языке знаков, к какому иногда прибегают и индейцы.

Он мигом вернулся, надел на мула старую кобуру и засунул в нее свой «спенсер». Сверху накинул драную мешковину для маскировки.

Теннисон был красивый, аккуратный человек. Император. Как там звали добродетельного императора, которого поминал полковник? Аврелий, вот как.